После этого припадка красноречия Грантэр стал жертвой вполне им заслуженного приступа кашля.
– Кстати, о революции, – сказал Жоли, – виддо Бариус влюблед по-дастоящему.
– В кого, не знаешь? – спросил Легль.
– Дет.
– Нет?
– Я же тебе говорю – дет!
– Любовные истории Мариуса! – воскликнул Грантэр. – Я наперед знаю все. Мариус – туман, и он, наверное, нашел свое облачко. Мариус из породы поэтов. Поэт – значит безумец. Timbroeus Apollo[142]. Мариус и его Мари, или его Мария, или его Мариетта, или его Марион, – должно быть, забавные влюбленные. Отлично представляю их роман. Тут такие восторги, что забывают о поцелуе. Они хранят целомудрие здесь, на земле, но соединяются в бесконечности. Это неземные души, но с земными чувствами. Они воздвигли себе ложе среди звезд.
Грантэр уже собрался приступить ко второй бутылке и, быть может, ко второй речи, как вдруг новая фигура вынырнула из квадратного отверстия люка. Появился мальчишка лет десяти, оборванный, очень маленький, желтый, с остреньким личиком, с живым взглядом, вихрастый, промокший под дождем, однако с виду вполне довольный.
Не колеблясь, он сразу сделал выбор между тремя собеседниками и, хотя не знал ни одного, обратился к Леглю из Мо.
– Не вы ли господин Боссюэ? – спросил он.
– Это мое уменьшительное имя, – ответил Легль. – Что тебе надо?
– Вот что. Какой-то высокий блондин на бульваре спросил меня: «Ты знаешь тетушку Гюшлу?» – «Да, – говорю я, – на улице Шанврери, вдова старика». Он и говорит: «Поди туда. Там ты найдешь господина Боссюэ и скажешь ему от моего имени: «Азбука». Он вас разыгрывает, что ли? Он дал мне десять су.
– Жоли, дай мне взаймы десять су, – сказал Легль, потом повернулся к Грантэру: – Грантэр, дай мне взаймы десять су.
Таким образом, составилось двадцать су, и Легль дал их мальчику.
– Благодарю вас, сударь, – сказал тот.
– Как тебя зовут? – спросил Легль.
– Наве. Я приятель Гавроша.
– Оставайся с нами, – сказал Легль.
– Позавтракай с нами, – сказал Грантэр.
– Не могу, – ответил мальчик, – я иду в процессии, ведь это я кричу: «Долой Полиньяка!»
И, скользнув одной ногой далеко назад, что является наиболее почтительным из всех возможных приветствий, он удалился.
Когда мальчик ушел, взял слово Грантэр:
– Вот это чистокровный гамен. Есть много разновидностей этой породы. Гамен-нотариус зовется попрыгуном, гамен-повар – котелком, гамен-булочник – колпачником, гамен-лакей – грумом, гамен-моряк – юнгой, гамен-солдат – барабанщиком, гамен-живописец – мазилкой, гамен-лавочник – мальчишкой на побегушках, гамен-царедворец – пажом, гамен-король – дофином, гамен-бог – младенцем.
Тем временем Легль размышлял, потом он сказал вполголоса:
– «Азбука» – иначе говоря, «Похороны Ламарка».
– А высокий блондин, – установил Грантэр, – это Анжольрас, уведомивший тебя.
– Пойдем? – спросил Боссюэ.
– Да улице дождь, – заметил Жоли. – Я поклялся идти в огодь, до де в воду. Я де хочу простудиться.
– Я остаюсь здесь, – сказал Грантэр. – Я предпочитаю завтрак похоронным дрогам.
– Короче, мы остаемся, – заключил Легль. – Отлично! Выпьем в таком случае. Тем более что можно пропустить похороны, не пропуская мятежа.
– А, бятеж! Я за дего! – воскликнул Жоли.
Легль потер себе руки и сказал:
– Вот и взялись подправить революцию тысяча восемьсот тридцатого года! В самом деле, она жмет народу под мышками.
– Для меня она почти безразлична, ваша революция, – сказал Грантэр. – Я не питаю отвращения к нынешнему правительству. Это корона, укращенная ночным колпаком. Это скипетр, заканчивающийся дождевым зонтом. В самом деле, я думаю, что сегодня Луи-Филипп благодаря непогоде может воспользоваться своими королевскими атрибутами двояко: поднять скипетр против народа, а зонт – против дождя.
В зале стало темно, тяжелые тучи совсем заволокли небо. Ни в кабачке, ни на улице никого не было: все пошли «смотреть на события».
– Полдень сейчас или полночь? – вскричал Боссюэ. – Ничего решительно не видно. Жиблота, огня!
Грантэр мрачно продолжал пить.
– Анжольрас презирает меня, – бормотал он. – Анжольрас сказал: «Жоли болен, Грантэр пьян». И он послал Наве к Боссюэ, а не ко мне. А приди он за мной, я пошел бы с ним. Тем хуже для Анжольраса! Я не пойду на эти его похороны.
Приняв такое решение, Боссюэ, Жоли и Грантэр остались в кабачке. К двум часам дня стол, за которым они заседали, был уставлен пустыми бутылками. На нем горели две свечи, одна в медном, совершенно позеленевшем подсвечнике, другая в горлышке треснувшего графина. Грантэр пробудил в Жоли и Боссюэ вкус к вину; Боссюэ и Жоли помогли Грантэру вновь обрести веселое расположение духа.
Сам Грантэр после полудня уже бросил пить вино – этот незамысловатый источник мечты. У настоящих пьяниц вино пользуется только уважением, не больше. Что касается хмеля, то здесь существует черная и белая магия; вино всего лишь белая магия. Грантэр был великий охотник до зелья грез. Тьма опасного опьянения, приоткрывавшаяся ему, вместо того чтобы остановить, притягивала его. Он оставил рюмки и принялся за кружку. Кружка – это бездна. Не имея под рукой ни опиума, ни гашиша и желая затемнить сознание, он прибегнул к той ужасающей смеси водки, пива и абсента, которая вызывает страшное оцепенение. Три вида паров – пива, водки и абсента – ложатся на душу свинцовой тяжестью. Это тройной мрак; душа – этот небесный мотылек – тонет в нем; и в слоистом дыму, который, сгущаясь, принимает смутные очертания крыла летучей мыши, возникают три немые фигуры – Кошмар, Ночь, Смерть, парящие над заснувшей Психеей.
Грантэр еще не дошел до такого прискорбного состояния, отнюдь нет. Он был возмутительно весел, и Боссюэ и Жоли, чокаясь с ним, разделяли его веселье. Грантэр подчеркивал причудливость своих мыслей и слов непринужденностью движений. Важно опершись кулаком левой руки на колено и выставив вперед локоть, он сидел верхом на табурете, с развязавшимся галстуком, с полным стаканом вина в правой руке, и обращал к толстухе Матлоте следующие торжественные тирады:
– Да откроют ворота дворца! Да будут все академиками и да получат право обнимать мадам Гюшлу! Выпьем!
И, повернувшись к тетушке Гюшлу, он прибавил:
– О женщина, античная и древностью освященная, приблизься, дабы я созерцал тебя!
А Жоли кричал:
– Батлота и Жиблота, де давайте больше пить Градтэру. Од растратил субасшедшие дедьги. Од уже прожрал с сегоддяшдего утра с чудовищдой расточительдостью два фрадка девядосто пять садтибов!
А Грантэр снова вопиял:
– Кто же это без моего позволения сорвал с небосвода звезды и поставил их на стол под видом свечей?
Боссюэ, сильно упившийся, сохранял обычное спокойствие.
Он сидел на подоконнике открытого окна, подставив спину поливавшему его дождю, и взирал на своих друзей.
Внезапно он услышал позади какой-то смутный шум, быстрые шаги и крики: «К оружию!» Он обернулся и увидел на улице Сен-Дени, где кончалась улица Шанврери, Анжольраса, шедшего с карабином в руке, Гавроша с пистолетом, Фейи с саблей, Курфейрака со шпагой, Жана Прувера с мушкетоном, Комбефера с ружьем, Баореля с ружьем и все вооруженное шумное сборище людей, следовавшее за ними.
Улица Шанврери в длину не превышала расстояния ружейного выстрела. Боссюэ, приставив ладони рупором ко рту, крикнул:
– Курфейрак, Курфейрак! Ого-го!
Курфейрак услышал призыв, заметил Боссюэ, сделал несколько шагов по улице Шанврери, и «Чего тебе надо?» Курфейрака скрестилось с «Куда ты идешь?» Боссюэ.
– Строить баррикаду, – ответил Курфейрак.
– Отлично, иди сюда! Место хорошее! Строй здесь!
– Правильно, Орел, – ответил Курфейрак.
И по знаку Курфейрака вся ватага устремилась на улицу Шанврери.
Глава 3
Ночь начинает опускаться на Грантэра
Место действительно было указано превосходно: улица с въезда была широкая, потом суживалась, превращаясь в глубине в тупик, где ее перехватывал «Коринф»; загородить улицу Мондетур справа и слева не представляло труда; таким образом, атака была возможна только с улицы Сен-Дени, то есть в лоб и по открытой местности. У пьяного Боссюэ был острый глаз трезвого Ганнибала.
При вторжении этого сборища страх охватил всю улицу. Не было ни одного прохожего, который не поспешил бы скрыться. С быстротой молнии по всей улице, направо, налево, заперлись лавочки, мастерские, подъезды, окна, жалюзи, мансарды, ставни всевозможных размеров, начиная с первого этажа до самой крыши. Какая-то перепуганная старуха, чтобы заглушить ружейную стрельбу, закрыла свое окно тюфяком, укрепив его при помощи двух жердей для сушки белья. Только кабачок оставался открытым, и по уважительной причине, ибо в него ворвалась толпа. «Боже мой! Боже мой!» – вздыхала тетушка Гюшлу.
