Гимн уверенно хромала сквозь всю эту суматоху, весело помахивая то одному прохожему, то другому. Ей явно было удобней и проще в компании собратьев-смертных, чем в моем обществе. Я завороженно наблюдал за ней. Под наружной оболочкой циничной практичности в ней угадывался несокрушимый стержень невинности, приправленный крохотной толикой изумления, ибо даже самый толстокожий и пресыщенный смертный не способен проводить время рядом с богом, не почувствовав кое-чего. И при всем внешнем раздражении я, безусловно, забавлял ее. Это вызвало у меня ухмылку, которую она и заметила, когда повернула голову и случайно взглянула на мое лицо.
– Что? – спросила она.
– Ты, – улыбнулся я.
– И что со мной не так?
– С тобой все так, просто ты одна из моих. Или могла бы стать, если бы захотела. – Тут я задумчиво наклонил голову. – Или ты уже принесла обеты другому богу?
Она мотнула головой, но ничего не сказала, и я ощутил в ней некое напряжение. Не страх, нет. Что-то другое. Смущение?
Я припомнил слово, услышанное от Шевира.
– Может, ты приморталистка? Человекопочитательница?
Гимн закатила глаза:
– Ты когда-нибудь замолкаешь или обязан непрерывно трепаться?
– Просто мне очень трудно вести себя тихо и смирно, – честно ответил я, и она фыркнула.
Дорога некоторое время шла в гору. Я заподозрил, что где-то здесь, у самой поверхности, залегал один из корней Древа. Чем выше мы поднимались, тем светлее делалось вокруг. Наверное, раз в день, когда солнце заглядывало под полог Древа, сюда дотягивались его прямые лучи. Здания делались выше, смотрелись они более ухоженными, да и народу на улице прибавлялось – возможно, из-за того, что мы направлялись к сердцу города. Нам с Гимн даже пришлось отступить на боковую дорожку, чтобы не мешаться под колесами повозок и не угодить под ноги потным носильщикам, несшим изящные паланкины.
Наконец мы увидели огромный дом, занимающий бо́льшую часть треугольного квартала, образованного пересечением двух оживленных улиц. Дом тоже был треугольный – этакий величавый шестиэтажный клин, – но даже не это резко выделяло его среди прочих. У кого-то хватило отваги выкрасить его черной краской. Если не считать деревянных притолок и еще кое-каких деталей, все здание от фундамента до крыши заливала полнейшая, безжалостная, бесстыдная чернота.
Гимн заметила, что я застыл разинув рот, и, усмехаясь, потащила меня вперед, пока меня не переехала повозка, толкаемая людьми.
– Офигеть, верно? – сказала она. – Понятия не имею, как их не затаскали за нарушение «Белого закона». Папа говорит, орденским Блюстителям доводилось объявлять домовладельцев еретиками и убивать их за то, что те отказывались красить свои дома в белый цвет. Некоторых до сих пор штрафуют, но никто не связывается с «Гербом ночи». – И Гимн ткнула меня в плечо кулаком, отчего я удивленно на нее покосился. – Короче, если тебе действительно охота рассчитаться со мной, веди себя вежливо. Там люди заправляют кое-чем посерьезней веселых домов. Никто с ними не связывается!
Я выдавил хилую улыбку, хотя в животе уже рос холодный ком беспокойства. Неужели я удрал из Неба только для того, чтобы отдать себя в руки других смертных, обладающих властью? Но на мне висел долг перед Гимн, поэтому я лишь вздохнул и сказал:
– Буду паинькой…
Кивнув, она провела меня в ворота дома, а затем через ничем не украшенные двойные двери.
Она постучала. Нам отворила служанка, достаточно строго одетая.
– Привет, – сказала Гимн и вежливо кивнула ей. (При этом она метнула в меня свирепый взгляд, и я поспешно последовал ее примеру.) – Тут у моего приятеля к хозяину деловой разговор…
Служанка, коренастая амнийка, метнула на меня быстрый оценивающий взгляд и, кажется, решила, что я заслуживаю некоторого внимания. Учитывая, что моя одежда хранила следы трехдневного лежания в грязном переулке, мне следовало возгордиться достоинствами своей внешности.
– Как звать? – коротко спросила она.
Я тотчас придумал не менее дюжины подставных имен, но в итоге решил, что хитрить бессмысленно, и ответил:
– Сиэй.
Она кивнула и перевела взгляд на Гимн. Та тоже представилась.
– Я скажу ему, что вы здесь, – пообещала служанка. – Пожалуйста, обождите в гостиной.
Она провела нас в небольшую душноватую комнату с обшитыми деревом стенами и узорчатым менчейским ковром на полу. Стульев здесь не было, и мы остались стоять. Женщина затворила за нами дверь и удалилась.
– Не очень-то это место смахивает на дом со шлюхами, – сказал я и подошел к окошку, чтобы посмотреть на уличную сутолоку. Попробовав воздух, я не обнаружил того, чего вроде бы следовало ждать, – похоти. Может, это объяснялось ранним часом и отсутствием клиентов. А еще я не почувствовал ни страдания, ни боли, ни горечи. Женщинами – да, пахло. И мужчинами, и плотским соитием, а еще ладаном, бумагой, чернилами и изысканной пищей. Кажется, тут не мерзостями занимались, а делали дело.
– Им не нравится, когда их так называют, – пробормотала Гимн, подходя ближе, чтобы мы могли разговаривать негромко. – И я уже объясняла, что здесь не шлюхи работают. В смысле, они не такие, кто за деньги станет что угодно делать. Некоторые из здешних девиц вообще не ради платы работают.
– Что?
– Ну, так говорят. А кроме того, здешние хозяева постепенно прибирают к рукам все городские бордели и переделывают их на тот же лад. И вроде как именно поэтому Блюстители дают им такие поблажки. Если уж на то пошло, десятина, которую выплачивают мракоходцы, такая же полновесная, как и прочие денежки.
У меня отвисла челюсть.
– Мракоходцы? Даже не верится! Выходит, эти хозяева, или кто там еще, поклоняются Нахадоту?..
Я невольно вспомнил Нахиных верных, какими те были когда-то, до Войны богов. Весельчаки, мечтатели, бунтари, они относились к идее какого-либо упорядочения, как коты к послушанию. Но времена изменились, и две тысячи лет влияния Итемпаса не прошли бесследно. Теперь последователи Нахадота занимались делами и платили налоги.
– Да, они чтут Нахадота, – сказала Гимн, глядя на меня с таким вызовом, что я сразу все понял. – Это тебя беспокоит?
Я положил руку на ее костлявое плечико. Если бы я мог, то благословил бы ее, ведь теперь я знал, кому она принадлежала.
– С чего бы? – ответил я. – Он мой отец.
Она моргнула, но продолжала смотреть настороженно. Напряжение словно перекатывалось в ней от одного плеча к другому.
– Он породил большинство младших богов. Только, похоже, не все его любят.
Я пожал плечами:
– Временами его непросто любить. В этом смысле я пошел в него. – Я заулыбался, и Гимн улыбнулась в ответ. – Но всякий, кто воздает ему честь, – мой друг.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
