По наметкам Генштаба Латышская дивизия должна была в середине декабря войти в состав Западного фронта и использоваться в полосе наступления 1-й ударной армии для развития ее успеха. Так оно и осуществлялось. Дивизия выгрузилась на станции Мытищи и своим ходом двинулась к городу Клин. Дороги были заснежены, мороз — за двадцать. Пулеметы и минометы несли на руках. Конные обозы отстали, артиллерия тоже. Люди основательно вымотались, пока добрались до линии фронта. Но вступить в бой не успели. Едва расположились на отдых — поступил приказ повернуть обратно. Выгадали те, кто больше отстал.
Люди недоумевали: в чем дело? А это Булганин уговорил-таки Шапошникова использовать прибывшую из резерва дивизию на другом направлении. Ну, день рождения Сталина — это не тот аргумент, который решительным образом подействовал бы на Бориса Михайловича. Суть была в том, что 1-я ударная армия справлялась пока и без подкреплений, тесня немцев, а под Наро-Фоминском фашист уперся — и ни с места. До Москвы рукой подать. Один раз противник уже ударил оттуда, вышел в район Голицыно. Где гарантия, что не ударит еще? И у Жукова не было возражений по той же причине. Пока в Наро-Фоминске немцы — штаб Западного фронта под угрозой.
Во время вечернего (ночного) доклада Шапошников предложил Сталину направить в Латышскую дивизию меня, чтобы проконтролировать переброску и на месте оценить боеспособность нового соединения. А мне потом сказал по телефону, что преследовал еще и другую цель. Командир дивизии полковник Я. Я. Вейкин и комиссар Э. А. Бирзит люди новые, не разобрались еще в обстановке, я должен помочь им организовать марш. Очень быстрый марш, иначе переброска лишается смысла. Выделены грузовики. Их надо направить навстречу дивизии, обеспечить не один рейс каждой машины, а несколько. Это в мороз-то, по заснеженным дорогам… Я поблагодарил Бориса Михайловича за дополнительную нагрузку. А как мне еще было реагировать?
Короче говоря, в срок мы уложились. Передовые подразделения дивизии начали прибывать под Наро-Фоминск вечером 19 декабря. А утром предстояла атака. Я решил понаблюдать, как действует 122-й стрелковый полк, первым прибывший к месту сосредоточения. Он должен был наступать в районе населенного пункта Елагино, в полосе 1-й гвардейской мотострелковой дивизии, обескровленной в предыдущих боях. Едва забрезжил рассвет и потускнели звезды, мы с командиром полка поднялись на чердак дачного дома среди высоких елей на краю леса. Вдоль опушки суетились командиры подразделений, вытягивая цепи бойцов. Люди в маскхалатах поверх полушубков были еще едва различимы. Но вот и краешек солнца показался в морозном тумане. Цепи зашевелились, пошли: за каждым бойцом тянулась полоска в глубоком снегу. А снег был голубовато-белый, девственно-чистый, а поле ровное-ровное, без кустарника, без бугорков, без укрытий. Вдали виднелись высотки-холмы, поросшие молодым березовым лесом. Там — противник. За холмами, недоступная взору, тянулась железная дорога, связывавшая немцев в Наро-Фоминске с их тылом. Латыши, то есть, извините, подразделения Латышской дивизии, должны были перерезать эту дорогу. Я понимал то, что еще не осознал, наверное, командир полка: фашисты ничего не пожалеют, чтобы сохранить для себя эту жизненную артерию.
Между тем бойцы шли, как на учении, несколькими длинными, во все поле, цепями, умудряясь выдерживать даже некоторое равнение. Враг молчал. Полная тишина. Напряжение нарастало. Вот цепи на середине поля. Чего ждут фашисты? Неужели покинули рубеж?!
И тут грянули взрывы. Не выстрелы, только взрывы. Взметнулись черные комья, окутанные серым дымом. Наступающие попали на минное поле. Замедлилось движение, особенно в центре. Некоторые бойцы останавливались, залегали, другие выбирались на следы ушедших вперед командиров, цепи разомкнулись, преобразуясь в коротенькие колонны-цепочки.
Я резко спросил, была ли проведена разведка, на что командир полка огорченно ответил: только на левом фланге, больше не хватило времени. Упрекать его не было смысла.
Белое поле, как язвами, покрылось черными воронками, в бинокль видны были на снегу большие красные пятна. И лежащие люди. Не поймешь, кто живой, кто мертвый. А немцы, дождавшись, когда наши втянулись на минное поле, ударили из минометов и винтовок. Пулеметов у них, к счастью для нас, оказалось мало. Зато минометчики били прицельно, расстреливая тех, кто пытался двигаться. Люди зарывались в снег. Гибли без пользы. Мины вокруг, на земле. Мины с характерным мяукающим звуком сыпались сверху. Жуткая ситуация для коченевших в снегу бойцов. Как сказал фронтовой поэт:
Снег минами изрыт вокругИ почернел от пыли минной.Разрыв — и умирает друг,И смерть опять проходит мимо.Сейчас настанет мой черед,За мной одним идет охота.Будь проклят сорок первый годИ вмерзшая в снега пехота.
Да, будь проклят этот год с его страшной фронтовой зимой! И во веки веков пусть славятся наши воины, одержавшие победу в великом сражении!
Командир полка уже не управлял боем, утратил связь с залегшими подразделениями. Но там, в цепях, под огнем, нашлись мужественные командиры, опытные бойцы, принявшие правильное решение. А оно могло быть только одно: хочешь жить — броском вперед, на сближение с врагом, чтобы выйти из-под обстрела, чтобы с ненавистью — штык в горло! И пошли, побежали бойцы по склонам высот вверх; первая, поредевшая, волна захлестнула немецкие траншеи, исчезла из вида, но за первой волной накатилась вторая, и приближалась уже третья волна, не понесшая потерь от минометов. Сигнальные ракеты взлетели над березняком, показывая, что холмы в наших руках. Характер боя изменился. Немцы били теперь по оставленным позициям, готовя контратаку. Подключилась их артиллерия. Снаряды крупных калибров рвались на опушке леса и глубже, в наших тылах. Командиру полка нечего было противопоставить фашистам, вся артиллерия Латышской дивизии находилась еще в пути. Я посоветовал вывести в захваченные траншеи пулеметные роты, не участвовавшие в атаке (в трех пульротах полка насчитывалось восемнадцать станкачей), чтобы надежно закрепиться на высотах. А пехоту проталкивать дальше — к железнодорожной насыпи, к путевым сооружениям. Там она меньше будет страдать от вражеского огня. Командир полка не понял меня, пришлось пояснить: контратаковать немцы, безусловно, будут, но снаряды и мины кидать на железнодорожное полотно не станут. Оно им нужно неповрежденное. У них в Наро-Фоминске эшелоны с боеприпасами, с техникой, вагоны с ранеными.
Позже я узнал, что так оно и было. В тот день узкая полоса возле железной дороги двенадцать (!) раз переходила от одних к другим. Полк потерял треть личного состава, причем большинство в первой атаке через минное поле. Получил ранение и выбыл из строя командир Латышской дивизии. Погиб комиссар дивизии. Трудным был тот бой, но люди выдержали испытание. Вскоре дивизия будет преобразована в гвардейскую.
Атака возле населенного пункта Елагино припомнится мне со всеми подробностями три года спустя, далеко от Подмосковья, в Восточной Пруссии. Выполнив там, в штабе фронта, очередное поручение Иосифа Виссарионовича, я подумал о том, что давно не был на передовой, слежу за событиями из высоких штабов и как-то утратил ощущение реальной войны. Попросил подбросить меня на передовую, никого не предупреждая, ничего не подготавливая, чтобы все как есть. В ту пору шли бои местного значения. Полк, в который мы приехали, день за днем продвигался на несколько километров. И опять был чердак — в кирпичном доме под красночерепичной крышей, но не на краю леса, а на окраине маленькою разбитого городка. И было просторное заснеженное поле, за которым виднелись какие-то постройки, наполовину рухнувшая заводская труба. Оттуда постреливали немцы.
Командир батальона, капитан лет двадцати пяти, обосновавшийся на чердаке, не очень-то обрадовался, когда привалило начальство — со мной были командир полка и еще три офицера. Давно известно: чем больше руководителей, тем хуже. Стесненно чувствовал себя капитан. Сухо доложил обстановку. Здесь мы — там немцы. К двадцати четырем приказано взять маслозавод. Обороняется пехотная рота с тремя орудиями. На ее флангах — фольксштурм. Утром к немцам прибыло подкрепление неустановленной численности. Перед самим заводом, где труба, — минное поле. Определив во мне главную фигуру, залетного гостя (по слишком уж аккуратной, «столичной» форме, по солидному возрасту), капитан вежливо, но решительно попросил тех, кому «необязательно здесь находиться», покинуть чердак, а то одним случайным снарядом стольких накроют… Он был прав, и я потребовал от сопровождавших спуститься в надежный подвал соседнего дома, а командира полка заниматься своими делами. Тот ушел, оставив на первом этаже на всякий случай отделение автоматчиков. А на чердаке со мной — комбат, телефонисты, артиллерийские наблюдатели и застенчивый юноша-лейтенант, командир приданного танкового взвода.
