имел охоты ни покупать у него Рапштынец с могилами предков, ни входить в какие-либо дела, но Иво, найдя его удобным и кротким, уже с ним как-то расстаться не мог. Навещал его чуть ли не каждый день и любил до избытка.
Большой знаток людей и людских слабостей, каштелянич с первой встречи изучил человека, определил характер и догадался, что пан Репешко не принадлежал к самым отважным существам на свете. Этой его скромностью и мягостью Иво, видно, решил воспользоваться, не ускользнуло от его внимания и то, что Репешко, невзирая на всевозможные свои добродетели, имел, может, излишнюю привязанность к деньгам. Хотя сосед очень ловко прятался от его визитов в Студеннице, почти никогда дома не бывая, каштелянич так хорошо умел искать его, что всегда где-нибудь в каком-нибудь углу находил, провожал к дому и, сам бездельник, он расстрачивал его время, просиживая у него долгие часы.
Этой навязчивости, не слишком деликатной, он был обязан тем, что на Рабштынцы, хоть стоимость кусочка грунта и руин была сомнительной, он сначала вытянул взаймы у студеницкого пана, потом взял у него несколько дополнительных сумм, а вдобавок лёгким обхождением, презрительным и грозным, навёл на него немалый страх. От этой настойчивой дружбы каштелянича не было возможности защититься. Репешко убегал, скрывался, выезжал, но все старания были напрасны.
Этой тяжёлой заразой, как говорил он тихо ксендзу викарию, Господь Бог сурово покарал его за грехи.
Так обстояли дела, когда однажды утром, в то время, когда пан Репешко его менее всего ожидал, вбежал в его скромную и, сказать правду, грязную комнатку каштелянич Иво. Он узнал его издалека по походке, но уже не было возможности ускользнуть, поэтому он только заломил руки и возвёл очи горе, жалуясь Богу.
У слуг были самые суровые приказы, чтобы, заметив гостя, тут же о нём объявили, никогда его не впускали, а на вопросы всегда отвечали, что пана нет дома; поэтому прибытие каштелянича белым днём было непонятной фатальностью. Репешко угадал в этом злопыхательство негодных слуг и в духе обещал себе наказать их всех трёхдневным постом на хлебе и воде. Эта кара была его излюбленной по двум причинам: как вещь, приятная Богу, потому что укрощала телесные функции, и… скажем правду, очень полезная для кармана. Дела бренные и небесные чудесно в ней переплетались.
Каштелянич имел под мышкой, как это сразу заметил быстрый глаз пана Репешки, свиток бумаг, ничего хорошего не предвещающий. Лицо достойного хозяина трупно побледнело. Иво тем временем с важностью направлялся в середину комнаты и, вместо приветствия, положил на плечо пана Никодима свою сильную руку охотника, словно хотел заверить, что тот от него не убежит.
– Ну, – сказал он сурово, – хорошо, что я тебя застал, пробил важный час. Я всегда тебе обещал, что твою приятельскую помощь мне отблагодарю. Вот теперь пришёл это исполнить, ты тут же в этом убедишься. Но дело требует длительного изложения… садись.
Тут он указал ему на его твёрдую кровать, а сам, не без некоторого отвращения, занял место в посеревшем старом кресле.
– Сейчас десять часов; прежде чем дело устроится, меня замучает голод. Что дашь мне поесть? – спросил Иво.
– Есть? Есть? – пробормотал хозяин. – Но это… это постные дни, я пощусь, у меня на кухне настоящая пустошь.
– Ты знаешь, я охотник и обедневший, в тефтелях также не нуждаюсь; пусть хоть что-нибудь баба нам приготовит, лишь бы питательное. Яйца в деревне найдутся, кролика, притороченного к седлу, я привёз, хлеб, хоть чёрствый, должен быть; этого достаточно.
Каштелянич два раза хлопнул в ладоши, не дожидаясь, пока распорядится Репешко, а когда вошёл слуга, не дал ему говорить и моргнуть.
– Слушай, – сказал он, – скажи хозяйке, чтобы с обедом не запаздывала; вы поститесь, а я нет. Сделай мне яичницу, яйца везде есть, и пожарь зайца, которого я привёз. Скажи ей только, чтобы не шпиковала старую солонину, а впрочем, я сам докомпоную. Двигай! Прыжками!
Прежде чем пан Никодим мог опротестовать это распоряжение, так деспотично высказанное, слуга, которому моргнул Иво, уже был за дверью.
– Теперь, – добавил гость, – не двигайся и слушай, речь о важных вещах.
Репешко, жертвуя Богу свою пытку, дрожа, решил быть послушным, но в глубине души он поклялся, что если речь будет идти о деньгах, скорее даст убить себя, чем поддатся требованиям.
– Ты, наверно, не знаешь о том, – начал Иво, – что с очень давних веков непримиримая вражда разделила два наших дома, панов Спытков и семью Яксов. Первые зачатки спора и соперничества достигают, может быть, времён Болеслава, старых, как наши роды. Любовь редко так долго может удержаться и проявляться, но ненависть продолжительна, а время её укрепляет и добавляет сил. Уже в начале XVI века Спытки и Яксы никогда у одного стола, в одной комнате друг с другом столкнуться не могли.
Их люди, дворы, приятели вели друг с другом бои даже под боком королей. Напрасно люди старались их примирить, сблизить, эта неприязнь представляла наследство, передавалась завещаниями, перешла в традицию, текла в крови. В конце XVI века мой предок рекомендовался к богатой наследнице Кмитянке, её рука была ему обещана, панна ему сердечно способствовала, когда подвернулся Спытек и на пиршестве за рюмками сосватал девушку своему сыну, так что, прежде чем кто-нибудь мог узнать об ухаживании, уже его обручил, и, прежде чем подъехал мой прадед, который был в Венгрии, они сочетались браком, несмотря на слёзы девушки. Она была для него навеки потеряна, но сердце, которое однажды ему отдала, билось только для него. Сначала наречённый Якса на несколько дней лишился рассудка, так серьёзно его задела любовь и жажда мести, потом впал в чёрную меланхолию и хотел отказаться от света; пока король, пользуясь мгновением и подумав, что из-за одной возможности видеть ту, которую любил, он готов на самые большие жертвы, не склонил семью после вековой ненависти к торжественному примирению. Опасаясь, как бы оно не было только внешним, его сделали даже слишком торжественным, соединяя с ним религиозный праздник, когда-то при подобном примирении практикованный. Все члены обоих родов, предшествуемые оруженосцами, несущими на щитах их гербовые знаки, соединённые венками, в праздничных одеждах отправились в костёл и, стоя у алтаря, взявшись за руки, слушали святую мессу. В ту минуту, когда капеллан, совершающий жертву, обычно клал руки на плечи товарищам, все Яксы и Спытки так же братским объятием и поцелуем мира закончили свою старую вражду перед Божьим престолом.
Тогда после пиршества, после преломления хлеба, после праздника, после обручения двоих молодых, выбранных из обеих
