Город кипит белым шумом, разворачивая и сворачивая дороги пыльной прессованной лентой. Светофоры красным фасеточным глазом целятся в тупое рыло машин. Улицы грохочут металлом и корчуют с мясом дома. Дома, сбиваясь, считают пульс, их окна слепят ожоговым солнцем. Автобусы всасывают и выплевывают стадо, гоня на зеленый свет. Деревья валятся пешками, цепляя столбы и билборды. И всюду, везде, кругом, на каждом треклятом перекрестке – зебры, зебры, зебры. Я давлю полосатую шкуру колесами, впечатывая злость в склеенное гудроном серое крошево.
Прямо, направо, прямо, налево, объезд. Вот! Я влетаю внутрь груды серых домов, визжа покрышками по раздолбанному асфальту. Первый, второй, третий! Вот! «Kawasaki» хрипит у подъезда, на его лестнице она. В ее глазах кофе, на кошенильных губах кармин, кожа белым-бела. Ветер треплет волосы, сплетая и расплетая блестящую тонкую сеть. «Kawasaki» храпит от удушья, на ее скулах распускается розовым цветом румянец и стремительно гаснет. Расцветает и снова меркнет. Я молчу, я заворожен. Ее глаза, кожа, волосы, губы играют со мной в кошки-мышки. Мышка – я.
– Ты? – спрашивают ее карминные губы.
– Я! – колотится сердце.
– Ты за мной? – Ветер теребит ее ресницы, скрывая глаза.
– Я с тобой! – Сердце взлетает вверх марш-броском.
Углы ее губ поднимаются, накатывая на меня обжигающей красной волной. Я смеюсь под шум лихорадочной крови, несущейся с бешеной скоростью.
– Садись!
«Kawasaki» рычит, разрывая пружинящий ветер. На моем животе ее пальцы, за спиной она. Широкие улицы летят в сплошном потоке света, крыльями расправляя дома. Красный свет – ее волосы падают на мое лицо, я дышу. Зеленый свет – ее волосы реют флагом, я жду. Нетерпение нестерпимо! «Kawasaki» взвинчивает скорость, ветер свистит по-разбойничьи. Солнце. Улицы, улицы, улицы. Сквозные дворы. Светофоры, остановки, машины, пешеходы, проклятые пробки! Чертовым улицам нет конца. Гостиница, мэрия, биржа, сквер. Прямо, поворот, поворот, еще поворот! Шины визжат, я влетаю во двор. «Kawasaki» храпит у подъезда, на его ступенях она. В ее глазах обжигающий кофе, на губах кармин, кожа белым-бела.
– Я не спала всю ночь, – тихо говорит она, под кружевом раздетых ресниц голубая тень.
– Я тоже. – Я дышу запахом ее волос, он сводит меня с ума.
Детство – ирис, земля – фисташки, свежесть – иранский гальбанум, дерзость – ветивер. Я сжимаю в объятиях земную женщину с запахом детства. Касаюсь губами тонких запястий, они пахнут прохладой и лесом. Провожу пальцами по ключицам, на них запах бога и ладана. Целую ее ярко-красные губы, у них аромат греха и порока. Преднамеренное противоречие сводит меня с ума!
– Подожди, – тихо шепчет она.
Я закрываю ей рот поцелуем, впуская жадным жалом язык. Ее дыхание налетает на мое, как цунами, снося голову напрочь. Платье – к черту! Джинсы на свалку! Она – нагая, белая кожа украла свет у окна, глаза палят обугленным солнцем, красные губы – знак господства и мятежа. Но власть у меня! Я падаю на кровать, накрывая ее всем телом.
– Подожди! – тихо просит она, я сжимаю ягодицы. Я обещал себе.
Мои губы надевают на ее запястья браслеты, звено за звеном. Ставят на шее печати красными бусинами: одна – я хочу тебя, вторая – люблю, третья – не жить без тебя. Мои пальцы и губы сплетают на ее коже узоры, заново рисуя тело. Запоминают впадинки, родинки, косточки, чтобы не забывать. Я целую припухшие красные губы, она выгибает назад голову, покорно обнажая шею. Она стонет раненым зверем, я дышу – загнанным. Я хочу ее, я беру. Моя женщина – моя!
Наша постель пахнет накрахмаленными простынями и общим запахом обнаженной, изнуренной любовью кожи. Она спит, я смотрю, откинув одеяло. Ее губы полуоткрыты, я осторожно касаюсь кончиком пальца кармина. Мой палец горячий, их дыхание его холодит. Я пробую их вкус, он пахнет разбавленным сном. Теперь на моих губах спит она, я без сна. Ее ключицы изогнуты луком; я кладу на яремную ямку свой палец и медленно веду до пупка, потом ниже. Она спит, я хочу. Ее ресницы лежат на полукружьях тени, я обрисовываю сосок, они трепещут прозрачным крылом черного Стикса. Провожу рукой по коже бедер, ее кожа прохладна, я весь в жару. На запястье мерно бьется пульс, мой зашкаливает за норму. Ее грудь спокойно дышит, моя – ходит ходуном. Она спит, я хочу до смерти!
Я вдыхаю запах ее тела, сладкий дурман сводит меня с ума! И тихо смеюсь, но это нервное. Мне тесно в собственном жадном теле. И я завидую чертовым бабочкам. Я желаю того же, что дозволено безмозглым, изворотливым насекомым, – «изнасилования куколки»! У геликонид самка выделяет феромоны за несколько часов до рождения. Толпа самцов мечется около спящей куколки, борясь за право брачной ночи. Она еще не проснулась, а самый дошлый самец с ней уже спаривается.
Эта идея распаляет меня донельзя! Я хочу, я беру, я смеюсь сытым, дошлым самцом. Моя женщина – моя!
Саша
Я не спала всю ночь. С балкона синий прохладный ветер, на кровати жаркие простыни, я вся в поту. Всю ночь говорю – не может быть! Он не такой! Но синий ветер шепчет – не верь. Постель тонет в неоновом свете, тело черно, глаза назойливо слепит луна. Я лежу, раскинув руки, – меня знобит. Подгибаю колени к подбородку и обхватываю руками – горю в жару. Простыни сбиты – мне тесно одной на широкой кровати. Синий ветер зовет, я иду на балкон. Черные силуэты деревьев, черные силуэты домов, черные силуэты телеантенн. Каштан ощетинился пиками веток, что чернеют на небе цвета индиго.
Не верь…
Я стою, ветер треплет влажные волосы, холодит. Солнца не видно, но индиго, выгорая, светлеет небом, замоченным в разбавленной синьке. Тихо-тихо, ни единой души, и вдруг рядом кричит птица. Одна, вторая, третья, хором. Так удивительно – синий прохладный ветер и живое темно-зеленое кружево листьев. Я даже не знаю, где листья, где птицы. Но, может, это одно и то же? Солнце встает, деревья поют. Я стою и смотрю, не хочу уходить. Так красиво… Восток разгорается не спеша, сверху – льдистая, голубая вода, внизу – бело-розовый яблоневый цвет. Я потягиваюсь и ловлю запах яблоневого сада голодной пчелой. Хорошо-о-о!
Телефон звонит, страх щекочет живот. Я смеюсь – глупая, глупая, глупая я!
– Удачно домой добралась?
– Нормально. – Я улыбаюсь. Чуть-чуть разочарована, но это такая чепуха!
– Не стоит так переживать из-за Стаса. – Голос Золушки озабочен, мне смешно.
– Нисколько не переживаю.
– Хочешь, я с ним поговорю?
– Да не надо!
– Ну, пока, – неуверенно говорит Золушка.
– Пока! – Я смеюсь.
Я иду на кухню, чтобы не забывать его запах. Корицу и цветки гвоздичного дерева в порошок – в фарфоровой ступке, шоколадные зерна кофе – в кофемолке. Я засовываю нос в кофемолку и дышу, дышу, дышу. Мм! Вкуснота! Щепотка ванили, щепотка кардамона, кофе бежит коричневой пенкой – ахиллесова пятка готова! Я смакую горячую до ожога кровь турецкого пехотинца, вспоминая запах его волос и кожи. Память щекочет живот, я смеюсь. Глупая, глупая, глупая я!
