— Положите ребенка на место, — сказала няня. — Иначе я вызову полицию.
— Она плакала.
Теперь — не плачет. Я чувствую, как бурно вздымается грудная клетка — ребенок никак не может успокоиться. Снова вспомнила про Илью, который орал не обреченно. Он орал — уверенно. Требуя. И он знал, что к нему придут, на руки возьмут, утешат.
— Не воображайте себя спасительницей сирот, — сказала женщина. — Катя сыта, на ней чистый памперс, она здорова. Через полчаса мы пойдем гулять. С ребенком все хорошо.
— Но она же плакала, — снова беспомощно сказала я.
Женщина устало вздохнула. Она была гораздо меня старше, скорее, отца ровесница. Советская закалка. Наверное, она и правда хорошая няня. Исполнительная. А я — слишком мягкая.
— Я более тридцати лет занимаюсь детьми. Поверьте, я знаю о них все, от и до. Ни один из моих работодателей еще не отказался от моих услуг. И да, может по вашему я жестока. А вы считаете правильным, приучать к тактильной зависимости ребенка, который при живых родителях растет, как сирота?
Я растерялась. Она была права — меньше всего мне была нужна привязанность чужого ребенка. Вспомнила раскрытый ротик у своей груди. Я потом себя успокоила тем, что младенцы в этом возрасте готовы сосать все, что им дадут, вплоть до мизинцев — рефлекс. Но сейчас вспомнила и самой страх, и свою брезгливость. Но… жалость перевешивала. Жалко только, что младенец это не котенок. Его не положишь в карман и не заберешь в светлое будущее. А если учитывать, что у меня и на котенка решительности никак не хватало…
— Вы правы, — сухо ответила я.
И устроила девочку обратно. Она обиженно всхлипнула и я почувствовала себя предательницей. На дуге, что над ребенком игрушки, я потрясла их и несколько засветилось. К счастью, у младенцев весьма не надежная память, и она сразу переключилась на лампочку.
Нашего врача не было в кабинете. Он зведовал отделением и поэтому был весьма занятым человеком, я искренне надеялась, что его внимания моему сыну хватит. Я стояла в узкой приемной и комкала в руках лист бумаги, пластиковая папка жалобно скрипела. Никак не могла решиться оставить его секретарше. Казалось — в нем нечто важное. То, что может спасти.
— Я оставлю у него на столе, — секретаршу мои страхи забавляли. — И напомню три раза.
Я решилась и отдала папку. К Илюше сейчас нельзя — тихий час. Дома отец, тягостное молчание, сигаретный дым. Наверняка — коньяк. Отец не был алкоголиком, отнюдь. Но я помнила, как иногда в детстве, к нам приезжала бабушка, а отец исчезал на выходные. Возвращался и за ним шлейфом тянулся запах сигарет и коньяка — бабушка только вздыхала жалостливо.
Поехала в офис, там уже почти никого. Мой кабинет крошечный, окно, минимум мебели, и много-много бумаги. Везде. На каждой набросок. Очень много младенцев, с которым я так и не справилась, передав его коллеге.
Села. Тихо. Могло бы быть спокойно, я любила эти моменты когда суетливая напряженность рабочего дня уходила, оставляя мне тишину и покой. А теперь… Мысли. От них спрятаться не получалось, они не давали наслаждаться, не дарили даже кратких передышек. Правда я знала один способ. Он вышибал все мысли с гарантией, правда в качестве побочки оставлял за собой вязкое сожаление и нечистую совесть.
— Нет, — сказала я сама себе. — Яна, чужой муж вовсе не таблетка от депрессии.
Глава 16. Ярослав
— Это что? — осторожно спросила Даша.
— Ребенок, — пожал плечами я.
Несчастный малыш, творение Яны. Я так и не выбросил этот рисунок. Доставал иногда, смотрел. Потом прятал с глаз долой. А сегодня вдруг решился, проклеил порванный рисунок скотчем, купил простенькую рамку по дороге, и вот — привез. Поставил на тумбу в палате жены.
— Забери пожалуйста.
Я головой покачал — нет. Дашка тяжело села в постели, потянулась к тумбе. Взяла рамку в руки, покрутила. Малышка до жути похожа на Катьку. Может поэтому Яна рисонок разорвала пополам?
Я тоскливо посмотрел по сторонам — Даша здесь уже совсем обжилась. Она умела создавать уют, и видимо обладала талантом обрастать уютом даже не поднимаясь на ноги. На подоконнике горшок с цветком. Он цветет нежно-розовым. Несколько мягких игрушек. Даже небольшой ковер вопреки правилам больницам, наверное, подруги притащили. Я озадаченно подумал о том, что Даша создала здесь новую зону комфорта, которую покидать отчаянно боится.
— Даш, — решился я. — Я теперь реже буду приходить. Может, раз в неделю. Сама понимаешь, работа, Катя…
Я так или иначе приходил в больницу каждый день, в онкологию. Но мне подумалось, что если я стану приходить реже, может это разозлит Дашу?
— Но…
Я поцеловал ее в лоб и вышел. Маршрут проторенный уже — из одного корпуса в другое. Нужно наверстать общение с Ильей, во время лечения он будет практически недоступен, находясь в стерильных условиях, а препараты уже подобрали.
Я любовался сыном. Смешно, но так и было. Узнавал его. Иногда с удивлением находил в нем что-то свое. Иногда — Яны. Но вообще этот мальчик был сам по себе. Он был не повторим — Мы с Яной создали нечто уникальное. И разве могло быть иначе?
И с каждой новой встречей он открывался мне сильнее. Позволял приблизиться к себе. Наверное, виной тому сама больница — Илья поневоле хватался за то, что считал своим. А я…я был его отцом. И больше всего боялся, что я не справлюсь. Я не мог позволить этому мальчику умереть.
— Пап, — спросил он. — А бояться это плохо?
Он уже перестал воспринимать происходящее, как приключение. Иногда мне казалось, что мое сердце просто со скрежетом поворачивается в груди, обрывая сосуды и выплескивая кровь. Только мысли, но резкая боль казалась реальной. И тогда я понимал, что вот это наверное и есть любовь. Любовь к своему ребенку. Беспощадная. Болезненнная. И я не мог представить, каково сейчас Яне.
— Это нормально, — ответил я. — Мне часто просто ужасно страшно. Конечно, я притворяюсь храбрым…
Вот сейчас мне страшно. Просто страшно любить нечто, такое маленькое и беззащитное. Хрупкое. Ненадежное.
— Только маме не говори, — попросил Илья. — Она все же девочка…
Я проглотил ком в горле и кивнул. А Илья вдруг рядом сел, совсем близко, и прислонился белобрысой макушкой к моему плечу. Мы редко друг друга касались, все же недостаточно еще знакомы. А сейчас сижу и дышу через раз. Вспомнилось, как в детстве села бабочка на руку. Вот сейчас так же — одно неловкое движение и спугнешь.
Илье уже сказали, что для него нашелся донор. Молодой, пока безымянный для нас юноша из далекой страны. С такой же группой крови. С подходящим генотипом. Почти идеальный донор. Я свято верил в нашего онколога, знал, что он поднимал почти безнадежных, и перевозить Илюшку не хотел, а парень был согласен на все, даже на приезд в дикую Россию. Еще бы — за такие деньги. Денег было не жаль.
Но… Всегда было но. В прошлый раз, когда я приносил Катюшку на свидание к матери, я переговорил с врачом и сдал анализы на совместимость. И она была почти стопроцентной. Если и существовал идеальный донор для Ильи, то рожать его было не нужно. Вот он, маленькая печальная, словно с картинки Яны девочка. Малышка, едва перевалившая за три килограмма. Тоже — хрустальная. Тоже моя.
Только одного лишь моего согласия будет мало. Нужно говорить с Дашей. А она от всего сознательно дистанцируется. Хотя может именно этот разговор вытолкнет ее из зоны комфорта?
— Уже вечер, — сказал я сыну. — Я пойду?
— Ты только приходи еще, — попросил он.
Я кивнул, снова затолкнув обратно рвущуюся наружу горечь. Все будет хорошо. Я это знал. Я свято в это верил. Вышел из больницы, темнеет уже, несмотря на то, что весна уже в самом разгаре. Апрель. Небо темное, хмурится тучами, висит низко, кажется, что упирается серым пузом в крыши высоток. Под стать моему настроению все.
Я не поехал домой. Я поехал к Яне. Каждый вечер одним и тем же маршрутом. Уже давно высчитал, какие именно окна ее. Светилось окно на кухне — значит дома. Вряд-ли готовит, по крайней мере раньше она это дело терпеть не могла. Может сидит и рисует, кабинета у Яны не было, значит на кухне. Волосы выбиваются из пучка, она заправляет их за уши, сдувает с лица, психует. Рисует. Я всегда любил смотреть, как она рисует, часами мог наблюдать — Яна просто отключалась от мира. А может она просто мерит шагами квартиру, не в силах найти успокоения.
