Но никуда Гектор не поехал. Больше всего на свете он хотел бы сейчас сидеть вместе с Блаустайном на крыльце своего дома на Норт-Орэнж-драйв, потягивать ледяной чай и вносить завершающие штрихи в их сценарий «Точка, тире». Снимать кино – значит жить как в лихорадке. Более тяжелой, более выматывающей работы пока не придумали, но чем сложнее приходилось Гектору, тем радостнее ему работалось. Он осваивал эту кухню, медленно постигал тонкости профессии и со временем, нет сомнения, стал бы одним из лучших. Не в этом ли состояло его заветное желание: хорошо делать свое дело. Да, этого он желал больше всего, и потому именно это заказано ему раз и навсегда. Довести ни в чем не повинную девушку до сумасшествия, обрюхатить, закопать в землю – невозможно после всего этого жить так, будто ничего не случилось. Человек, все это совершивший, заслуживает наказания. Если не общество – он сам себя накажет.
Он снял комнату в пансионе неподалеку от Щучьего рынка, и, когда закончились последние деньги, нанялся подсобным рабочим к местному рыбному торговцу. Он поднимался в четыре утра, разгружал в предрассветном тумане грузовые машины, таскал корзины и клети, а от промозглого холода, которым тянуло от Пьюджет-Саунд [10], деревенели пальцы и пробирало до костей. После короткого перекура он раскладывал крабов и устриц в поддонах, наполненных колотым льдом, а часть устриц расфасовывал в бумажные пакеты. В свободное от работы время Герман Лессер читал книги из публичной библиотеки и вел дневник, в разговоры же вступал только по необходимости. Цель, по словам Альмы, заключалась в том, чтобы извиваться, как червяк на крючке, поджаривать себя на угольях, делать свою жизнь почти непереносимой. Когда он освоился и работа на рыбном рынке показалась ему слишком легкой, он перебрался в Портленд и устроился ночным сторожем на бондарный завод. После базарного шума и гама – мысли в тишине замкнутого пространства. В его поступках, объяснила мне Альма, отсутствовала система. Его покаяние было живым процессом, и епитимья, которую он на себя налагал, зависела от того, какие, по его мнению, грехи он на данный момент совершил. Он страстно желал компании, близости с женщиной, полноценного общения – и поэтому затворялся по ночам в четырех стенах обезлюдевшего здания, чтобы постичь премудрость отречения от всего мирского.
Пока он в Портленде нес ночную вахту, в Нью-Йорке лопнула биржа. Вскоре бочарный завод обанкротился, и Гектор потерял работу. Бессонными ночами он прочел сотни книг, начиная с романов девятнадцатого века, о которых все говорили и до которых у него никогда не доходили руки: Диккенс, Флобер, Стендаль, Толстой. Войдя во вкус, Гектор решил получить систематическое образование. Он представлял собой непаханое поле. В шестнадцать он бросил школу, и никто так и не удосужился ему объяснить, что Сократ и Софокл – разные люди, что Джордж Элиот – женщина и что «Божественная комедия» – это поэма о загробной жизни, а не бульварный фарс, в финале которого все удачно переженились. Обстоятельства складывались так, что ему некогда было морочить себе голову всякими там глупостями. Зато сейчас времени было хоть отбавляй. Запертый в своем персональном Алькатразе [11], все эти годы отсидки он осваивал новую науку – науку выживания, науку осмысления постоянной, изнуряющей душевной боли. По словам Альмы, эта суровая интеллектуальная школа постепенно сделала из него другого человека. Он научился смотреть на себя со стороны и видеть сначала человека из толпы, затем соединение случайных частиц материи и, наконец, обыкновенную песчинку – и чем дальше он уходил от своих истоков, говорила она, тем больше чувствовалось в нем величия. Он показал ей свои дневники того периода, и Альма через полвека почувствовала себя живым свидетелем мучительной внутренней борьбы. Как никогда, потерянный, процитировала она мне по памяти, как никогда, затравленный и одинокий – и живой, как никогда. Он написал это перед самым отъездом из Портленда. Потом, словно поймав новую мысль, присел и дописал в конце страницы короткий абзац: Я разговариваю только с мертвыми. Только им я доверяю, только они меня понимают. Я – как они, без будущего.
Поговаривали, что в Спокане можно найти работу. Якобы нужны были люди на лесопилках, и в лагерях сплавщиков леса на северо-востоке тоже вроде рук не хватало. Гектор узнал об этом из разговора двух безработных вскоре после закрытия бондарного завода. Сама работа его не заинтересовала, но родилась идея, и чем больше он ее обдумывал, тем более заманчивой она ему казалась. В Спокане прошло детство Бриджит. Ее мать умерла, но где-то там жил ее отец и две младшие сестры. Пытки страшнее, самоистязания большего, чем жизнь рядом с ними, трудно было придумать. Стоит ему только увидеть мистера О’Фаллона и его дочерей, как при мысли о горе, которое он им причинил, их лица будут стоять у него перед глазами. Это было тяжкое испытание – и он его заслужил. Его долг – сделать ее близких абсолютно для себя реальными, такими же реальными, какой была для него Бриджит.
Патрик О’Фаллон, некогда рыжий мальчишка, вот уже двадцать лет хозяйничал в спортивном магазине «У Реда» в центре Спокана. Приехав утром в город, Гектор нашел дешевую гостиницу в двух кварталах от железнодорожной станции, заплатил за ночь вперед и сразу отправился искать магазин. На это ему хватило пяти минут. Что делать, оказавшись на месте, он как-то не задумывался и сейчас из осторожности решил, что лучше остаться на улице и попробовать разглядеть хозяина сквозь витрину. Кто знает, рассказывала ли о нем Бриджит в своих письмах. Если да, то ее домашние наверняка знали о его выраженном испанском акценте. И, что еще важнее, они наверняка проявили особый интерес к его исчезновению в двадцать девятом, так как их Бриджит тоже пропала почти два года назад; возможно, они были единственными во всей Америке, кто мысленно соединил эти два события. Все, что от него требовалось, это открыть рот в их присутствии. Если О’Фаллон знал про Гектора Манна, ему хватит трех-четырех фраз, чтобы заподозрить неладное.
Впрочем, О’Фаллон что-то не появлялся. Прижавшись лбом к стеклу, Гектор будто изучал выставленные в витрине клюшки для гольфа, и ему было хорошо видно, что в магазине пусто. Ни клиентов, ни продавца за прилавком. Конечно, было еще рано, только начало одиннадцатого, но на двери висела табличка ОТКРЫТО. Торчать у всех на виду, привлекая к внимание к своей персоне, ему не хотелось, и тогда он резко изменил свою тактику и решил войти. Расколют, так расколют.
Когда он потянул на себя дверь, раздался мелодичный звон. Под ногами заскрипели деревянные половицы. В маленьком магазинчике полки ломились от товара. Кажется, здесь было все, что мог только пожелать спортсмен: рыболовные удочки и катушки для спиннинга, ласты и очки для подводного плавания, обрезы и охотничьи ружья, теннисные ракетки, бейсбольные рукавицы, футбольные и баскетбольные мячи, защитные накладки и шлемы, бутсы с шипами и ботинки с нескользящей подошвой, подставки для гольфа, подставки для регби, пузатые кегли, гантели, утяжеленные тренировочные мячи. Вдоль помещения шли два ряда несущих столбов, и на каждом красовалась фотография Реда О’Фаллона в рамке. На всех этих снимках молодой О’Фаллон демонстрировал тот или иной вид спорта. Его можно было увидеть и в бейсбольной форме, и в футбольной, но чаще всего – на беговой дорожке в майке и трусах легкоатлета. На одном снимке фотообъектив поймал его в воздухе, на широком шаге, опередившим на пару метров своего ближайшего соперника. На другом он обменивался рукопожатием с мужчиной во фраке и цилиндре, вручавшим ему бронзовую медаль Олимпийских игр 1904 года в Сент-Луисе.
Когда Гектор приблизился к прилавку, из задней комнаты вышла молодая женщина. Вытирая руки полотенцем, она опустила голову, и он не мог разглядеть ее лица, но ее походка и разворот плеч, ее манера вытирать каждый палец были ему хорошо знакомы. Он увидел перед собой Бриджит. Как будто не было этих девятнадцати месяцев. Вот она! Бриджит выкарабкалась из могилы, разгребла руками землю, которой он ее закидал, и явилась ему, живая и невредимая, без видимых следов жуткого ранения. Просто вышла к покупателю, как положено дочери, помогающей отцу в магазине.
Она двигалась ему навстречу, задержавшись лишь для того, чтобы положить полотенце на нераспечатанную коробку, и самое невероятное состояло в том, что, даже когда она подняла голову, иллюзия не пропала. У нее было лицо Бриджит. Те же скулы, та же линия рта, те же лоб и подбородок. Она ему улыбнулась; у нее была та же улыбка. Только когда расстояние между ними сократилось почти до полутора метров, он отметил про себя некоторые отличия. Ее лицо было в веснушках, а зеленые глаза, темнее оттенком, были расставлены пошире. Этот легкий сдвиг странным образом делал ее черты более гармоничными, а ее саму более миловидной, чем ее старшая сестра. Гектор ответил ей улыбкой, и к тому моменту, когда она остановилась у конторки и голосом Бриджит спросила, что ему будет угодно, он нашел в себе силы не упасть в обморок.
