Подъехала «Скорая», по тому, как врач, только раз заглянув в машину, теперь не торопясь разговаривал с милиционером, стало ясно, что никакая медицинская помощь Елене уже не нужна, впрочем, я в этом не сомневалась.
Я выбралась из толпы и набрала Машкин номер.
– Иди к Виссариону, дождешься Тони там, из подсобки носа не показывай.
– Что происходит? – жалко спросила она.
– У меня нет времени объяснять. Как только дозвонишься до мужа, сразу уезжайте, все равно куда.
– Да ты с ума сошла, что я ему скажу?
– Дура! – заорала я. – Немедленно, слышишь, немедленно иди к Виссариону. Антону позвонишь оттуда.
Я услышала короткие гудки и вздохнула. Потом огляделась, пытаясь решить, что теперь делать. Елена сказала, что статья должна выйти завтра, а я так и не удосужилась спросить, отправила ли она ее по электронной почте или предпочла отвезти сама. Я надеялась, что отправила. Хотя без документов это не более чем слова. Но убийство известной журналистки вызовет вопросы, и его, вне всякого сомнения, свяжут со статьей. Я поразилась тому, как отстранение подумала об этом, точно Елена в самом деле для меня только «известная журналистка», а не человек, с которым я час назад перешла на «ты» и собиралась праздновать скорую победу.
Я быстро шла по тротуару, высматривая телефон, надо было позвонить Панкратову. Он, безусловно, уже знает, что произошло. Или узнает с минуты на минуту. Телефон был на углу, я торопливо набрала номер его мобильного и услышала резкое «да».
– Елену убили, – сказала я.
– Знаю, – ответил он, не поинтересовавшись, кто ему звонит.
– Я все видела. Я приду в прокуратуру и дам показания. Они забрали документы, но…
– Вы что, с ума сошли? – тихо и зло спросил он. – Думаете, мне нужен еще один труп? Мы ничего не докажем, а вы не доживете до конца следствия. Убирайтесь из города.
Он отключился, а я еще долго стояла, держа трубку в руке.
Мой взгляд упал на пятиэтажный дом, выкрашенный в ярко-розовый цвет, и я вспомнила, что здесь живет Зойка, одна из заблудших душ, опекаемых Виссарионом. Сейчас она наверняка отсыпается после ночных трудов.
Я долго нажимала кнопки домофона, пока наконец не услышала ее недовольный голос:
– Кто там?
– Я пришла к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало.
– Юлька, ты, что ли? – после небольшой паузы спросила она, и дверь с легким щелчком открылась.
Я быстро поднялась к ее квартире. Зойка стояла на пороге в одних трусах, зато успела сунуть в рот сигарету и сейчас щелкала зажигалкой, прищурив один глаз.
– Случилось чего? – нервно спросила она.
– Можно я у тебя перекантуюсь? – задала я вопрос.
– Да ради бога. А что Виссарион?
– С ним все в порядке. Вот у меня проблемы.
– Ты прячешься, что ли? – деловито поинтересовалась она.
– Пока не знаю. Ты вроде не из болтливых.
– Уж будь уверена, держать язык за зубами умею. Проходи, давай хоть кофе выпьем. Жрать у меня нечего, сейчас оденусь и сбегаю в магазин.
Я махнула рукой:
– Без надобности. Я тебя не стесню? – спросила я, оглядывая ее однокомнатные хоромы.
– Ты же знаешь, клиентов я сюда не вожу, живи на здоровье.
Зойкина квартира являла собой странное зрелище: мебель тридцатилетней давности, вся какая-то перекошенная, с дверцами на одной петле. У противоположной стены узкая кровать с розовым балдахином из дешевой ткани, подушки с рюшами, плюшевый медведь. В углу кинотеатр, очень дорогой, в настоящее время на одной из колонок висел Зойкин лифчик, который вполне можно было принять за чепец, тоже с оборками. На кровати, креслах, дверце шкафа висели кофты, юбки, колготки, чистые и не очень, все вперемешку. На плечиках на гвозде возле двери висела норковая шуба, на которую Зойка копила всю прошлую зиму. Эта зима выдалась на редкость теплой, и Зойка жаловалась, что шубу ни разу не надевала.
– Юлька, – позвала она, понаблюдав за мной. – Может, это… водки выпьем?
– Давай, – кивнула я.
Мы устроились на кухне за расшатанным столом, покрытым клеенкой с нарисованными на ней дынями, апельсинами и клубникой. Зойка достала из холодильника бутылку, из закуски была только капуста, которую хозяйка солила сама и очень этим гордилась.
– Жаль, хлеба нет, – вздохнула она и тут же весело добавила: – Ну и хрен с ним. В этот момент на мой мобильник позвонила Машка, голос ее звучал тревожно:
– Юлька, мы с Виссарионом едем на вокзал, что происходит, а? Он ничего не объясняет, талдычит: «Юля велела». Я звонила Тони, наплела про тетку в Питере, которая вдруг померла. Он обещал приехать завтра. Поезд через час, ты едешь?
– Я тоже завтра. Деньги у тебя есть?
– Виссарион дал мне почти две тысячи баксов, сказал, что твои.
– Правильно сказал. Приедешь, устройся где-нибудь на квартире, в гостиницу не суйся. Тони лишний раз не звони, мне тоже. Пока.
– Машка? – спросила Зойка, когда я закончила разговор. – Видно, неприятности у тебя не хилые.
– Обычные неприятности, – пожала я плечами.
– Прячешься от Ника? – Я опять пожала плечами. – Ненавижу эту сволочь, – сквозь зубы сказала Зойка. – Своими руками бы придушила.
– Без тебя охотники найдутся, так что руки пачкать ни к чему.
Мы пили водку, Зойка рассказывала историю своей жизни, которую я давно знала наизусть. В нужных местах я кивала, при этом пытаясь решить, что мне делать дальше.
Ничего не случилось. В доме напротив женщина на лоджии развешивала белье, старушка, опираясь на палку, шла через двор, по телевизору рекламировали зубную пасту и майонез. Все как обычно. Мир не рухнул, не раскололся, не стал чище.
Утром, вернувшаяся Зойка притащила ворох газет. Я выхватила прессу из ее рук, села на пол и принялась все подряд просматривать, потом читать. На всех первых полосах были фотографии Елены, сделанные в разное время, снимок машины с пятнами крови. Слова возмущения, печали. Все скорбели и терялись в догадках, кто мог совершить это преступление. Вспомнили все ее громкие расследования: золотые прииски, браконьерство на Каспии, Чечню, убийство банкира, фамилия которого мне ни о чем не говорила. Много всего вспомнили. И ни слова о том, чем она занималась в последнее время. Редактор ее газеты прокомментировал это так: «Последние три месяца Елена практически постоянно была рядом с тяжелобольной матерью, которая умерла несколько дней назад. В Москве появлялась редко. Насколько мне известно, никаким журналистским расследованием не занималась. Это страшное преступление, скорее всего, чья-то месть, мы надеемся…» Дальше шли слова, которые никто никогда не принимал всерьез, ни те, кто говорил их, ни те, к кому они обращены.
Я сидела на полу, вытянув ноги, и с остервенением комкала газетные листы.
– Ты чего? – испуганно спросила Зойка.
– Включи телевизор, – попросила я.
Еще вчера вечером по всем каналам сообщили о ее гибели, сегодня повторяли те же слова возмущения и кадры ее репортажей, где она, еще живая, улыбается, сердито хмурит лоб, разговаривает с кем-то. Если бы я захотела заглянуть поглубже в себя, то поняла бы: еще вчера никаких надежд на появление статьи у меня не было. И все-таки я ждала выхода сегодняшних газет, а вчера весь день не выключала телевизор.
– Местные новости, – тихо сказала Зойка, переключая канал.
Дядя в погонах сурово хмурился и обещал, что приложит все силы, все приложат, не только он. И терялся в догадках, что послужило причиной чудовищного преступления. Здесь Кузьминская находилась из-за болезни матери. У прокуратуры нет сомнений, что преступление никак не связано с нашим городом. Далее шел пассаж о чьей-то мести и заверения, что преступник будет пойман.
– А ведь ты сволочь, – усмехнулась я, рассматривая физиономию на экране, сдвинутые брови, прямой взгляд, интеллигентное лицо. Вполне сгодится на обложку журнала к юбилею правоохранительных органов, честный служака и все такое, или еще лучше: двадцать лет безупречной службы.
– Кто сволочь? – не поняла Зойка, а я вздрогнула от неожиданности, успев забыть про нее.
– Это я так.
– Ага. Слышь-ка, Виссарион Машку отправил, а Ник твой не появлялся, никого из ваших, то есть, я хотела сказать… короче, не спрашивали тебя.
– Не спрашивали? Это хорошо. – Я направилась к двери.
– Ты куда? – растерялась Зойка.
– Домой. Сколько можно злоупотреблять твоим гостеприимством.
Я в самом деле отправилась домой. Мне было все равно, ждет меня там Ник или нет, я дошла до того спасительного отупения, когда просто перестаешь бояться. Мало того, ничто тебя уже по большому счету не волнует. Я долго стояла под душем, а после легла спать. Проснувшись, пялилась в темноту, потом оделась и пошла к Виссариону. Он сидел за стойкой, подперев кулаком щеку, и слушал вихрастую девку, мудреное имя которой я все никак не могла запомнить. Увидев меня, он резко выпрямился, но тут же принял первоначальную позу, только взгляд изменился.
