Потом они вместе с другими школьниками до упаду кружились и танцевали. У их молоденькой воспитательницы Гали пальцы одеревенели, столько полек, вальсов, маршей и разных других вещей пришлось ей играть на маленьком школьном рояле. И рояль, старинный-старинный, светло-золотистый, даже немного потерял голос, даже слегка осип и чуть-чуть начал дребезжать, столько ему пришлось потрудиться в это праздничное утро.
Когда после утренника в школе и после обеда, который в этот день был немного позже, Наташа взглянула на часы, она прямо не поверила ни часам, ни глазам.
Как мало осталось до четырёх часов, до того времени, когда обычно из города прибывает почтовый возок с письмами!
Но с той минуты, когда Наташа глянула на часовой циферблат, с этой минуты её всю охватило такое нетерпение, что она просто не могла ничего делать.
Каждая минута стала, как десять минут…
Каждые десять минут стали длиннее часа…
А час показался ей больше, чем целый день, пролетевший одним духом.
Она попыталась чем-нибудь заняться. Попробовала поиграть в коридоре в колечко с младшими девочками. Забежала в дошкольные комнаты, посмотрела, как дежурят Катя и Зина. Посоветовала им сыграть в одну хороводную игру.
Но всё равно уже ничего не получалось. Всё было не по ней. Все ей казалось скучным. Её, как магнитом, тянуло к тем окошкам, которые выходили на дорогу и глядели на почту.
Не стоит ли уже у почтового крылечка городской возок с письмами? И, может, Алёша с чужим почтальоном разгружают из него тюки и вносят на почту? Почему-то она вбила себе в голову, что обязательно должна увидеть возок как раз в ту минуту, когда Алёша с почтальоном будут его разгружать.
Но всякий раз, как она смотрела в окошко, возле почты ничего не было. Только чёрный Алёшин щенок вертелся перед крыльцом.
Во всяком случае, это доказывало, что Алёша был на месте, в ожидании почты.
В конце концов эта беготня к окошку так истомила Наташу, что ей стало совсем невмоготу. Она была очень рада, когда Клава, топившая в этот день печи, взмолилась:
— Наташа, будь другом, достань растопок. Совсем я замучилась с этими печами… Мальчишки накололи такое сырьё! Ничего у меня не выходит… Горе одно!
— Что же ты раньше не сказала? Бедняжка! Погоди, сейчас мы в одну секунду разожжём. У Аркадия выклянчу сухих щепок…
У Аркаши, конечно, клянчить не пришлось. Аркаша с готовностью и без всяких дал Наташе пучок хороших, сухих лучинок.
Однако при этом он прибавил:
— Тебе завтра топить печки… Отдашь эти лучинки Клаве, тогда завтра разжигай, как хочешь. Новых я тебе колоть не стану. Имей в виду!
Наташа только рукой отмахнулась. Какой может быть разговор про завтрашнее «завтра», если именно сегодня у Клавы такое мученье с печами!
— Спасибо тебе, Аркашенька! — весело крикнула Наташа и, прижимая к себе лучинки, полетела к Клаве.
Но по дороге она решила, что одних лучинок недостаточно. Нужно достать ещё немного берёзовой коры. Лучинки вместе с берёзовой корой — вот это растопка! Можно с одной спички все печи разжечь.
Наташа завернула в свою спальню. У Милы, она знала, всегда водился запас берёзовой коры. Мила не откажет, если как следует попросить.
В эту самую минуту Алёша открыл входную дверь и вошёл в дом.
Оказывается, сегодня почта приехала не в обычные часы, а ещё до обеда, когда все дети были в школе на утреннике.
Всё это время Алёша провёл на почте, разбирая и штемпелюя письма. И теперь, дав обещание Наташе, он с одним единственным письмом явился в детдом.
— Алёша, Алёшенька пришёл! — тонко и пронзительно взвизгнула Нюрочка.
Наташа так вздрогнула, что лучинки у неё чуть не посыпались из рук.
Всё-таки принёс ей письмецо…
Милый Алёша!
Милый, милый Алёша! Сдержал своё обещание…
Ей бы нужно скорее побежать к нему, кинуться навстречу, самой выхватить у него из рук своё письмо, такое драгоценное, такое желанное…
Но Наташа чувствовала, что не может двинуться с места. Ноги её словно прилипли к полу. Она упадёт, свалится, если сделает хоть один, хоть маленький шаг.
Она так и осталась стоять на пороге комнаты, привалившись спиной к косяку двери и прижав к груди охапку сухих лучинок.
Между тем быстрый топот Нюрочкиных ног уже раздался рядом, возле их комнаты.
Её ликующий тонкий голос ворвался в дверь:
— Девчата, какое письмо Алёша принес! Какое письмо!
— Дай! — замирая от счастья, вся бледная и дрожащая, прошептала Наташа и протянула руку к письму. — Дай, дай…
Нюрочка приостановилась и растерянно посмотрела на Наташу. Её светлые глазки быстро и удивлённо заморгали.
— Зачем оно тебе? — тихо и с недоумением спросила она. — Зачем?
— Дай! — ещё раз прошептала Наташа, всё еще протягивая руку, всё ещё не понимая, всё ещё не веря, что это не ей, что это вовсе не ей это долгожданное, милое, но чужое, чужое письмо…
Наташа не видела, куда побежала Нюрочка. Она не слыхала, как, захлёбываясь, Нюрочка прокричала:
— Тебе письмо, Милочка! Тебе! Тебе! Поздравляю с первым посланием, поздравляю, поздравляю!..
Она не слыхала и не видала, как Мила снопом повалилась на кровать и крикнула:
— Мамочка, моя родная! Отыскала ты свою дочку потерянную!..
Ничего, ничего этого Наташа не видала и не слыхала.
Она прислонилась к двери, и сухие лучинки беззвучно, по одной, выпадали из её рук…
Глава 34. Наташа принимает решение
С этого дня Наташа очень переменилась. Стала скучная, молчаливая. Ничто её не занимало. Она подолгу смотрела в окошко и всё думала. О чём и о ком она думала, это все понимали. Но почему она так часто останавливается у большой географической карты в коридоре, зачем она на этой карте что-то вымеряет и прикидывает, что она так тщательно на ней разглядывает, этого никто понять не мог.
Один раз Аркадий заметил: она вела пальцем по чёрной извилистой линии Волги. Вела от самой Казани. А когда дошла до Сталинграда, остановилась и сказала: «Вот тут!», и нечаянно сковырнула один из тех красных флажков, которыми Женя Воробьёв каждое утро после сводки Информбюро отмечал линию фронта. Этот флажок Наташа подняла и воткнула обратно. Но кое-как и совсем не туда, куда полагалось.
Неужели её даже не интересовали дела на фронте, если она могла воткнуть флажок чуть ли не около Саратова?
Точно она не знала, что фашисты Саратова даже не нюхали и мы, как остановили их у Сталинграда, так и не пустили ни на один шаг дальше!
И, наконец, точно она не знала, что в эти дни под Сталинградом уже началось такое успешное наступление наших войск!
Каждый вечер и каждое утро все взрослые и все старшие ребята собирались у репродуктора, чтобы услышать последние военные сводки.
«Успешное наступление наших войск в районе города Сталинграда!» — передавало радио 22 ноября радостную весть.
А потом экстренное сообщение «В последний час» уже звучало на весь мир каждый, каждый вечер.
«Наступление наших войск продолжается», было передано вечером 23 ноября.
«Наступление наших войск продолжается», сообщило радио 24 ноября.
«Наступление наших войск продолжается», каждый вечер передавало радио сводки Информбюро.
Неужели даже и это всё не касалось Наташи? Неужели и это всё было ей безразлично?
И впервые в тот день, когда Наташа, неловко сковырнув красный флажок, потом так небрежно воткнула его около Саратова, впервые в тот день Аркадий подумал о ней с укором и даже с осуждением. Нехорошо было с Наташиной стороны забывать обо всём и ничем не интересоваться. Нехорошо. Раз они вместе живут, должна она думать и о своих товарищах, и о своём отряде, о детдоме, о школе, должна она знать, что происходит в её стране…
А если бы он и все остальные ребята переживали только своё собственное горе, что тогда у них получилось бы? А разве у каждого из них мало горя?
Как только Наташа в тот день отошла от карты, Аркадий сразу воткнул флажок на его собственное место, но теперь уже не у самого Сталинграда, где он стоял много месяцев подряд, а гораздо дальше. Потому что наши войска с каждым днём освобождали всё больше и больше километров советской земли от фашистских захватчиков.
Ещё сильнее удивился Аркадий, когда он заметил, что Наташа стала не только смотреть на карту и по Волге пальцем водить, но и высушивать в печке свою порцию хлеба после каждого ужина. Но не так, как они все, чтобы тут же, сидя у печки, все до одного сгрызть чёрные сухари. Нет, совсем не так…
Про это он даже рассказал Кате.
— Вот как? — произнесла Катя, и брови у неё удивлённо поднялись.
— Да, — продолжал Аркаша, — всё сушит и в мешочек складывает, сушит и в мешочек складывает…
— А потом?
— Потом мешочек куда-то унесёт и спрячет. А куда она мешочек прячет, про это я ещё не дознался.
