Гришка по-прежнему стоял в дверях, зная, что только отсюда, из-за спин других, он может без помех смотреть на Иринку и никто этого не заметит. Он смотрел и смотрел, не отрывая глаз, смотрел на тонкое лицо, на опущенные ресницы, на слегка растрепавшиеся, выбившиеся из-под платка вьющиеся пряди, на родинку в углу рта, зная – другой такой раз будет бог весть когда. «Наглядитесь, ах, наглядитесь на меня…» – звенело в ушах, и простые слова песни царапали по сердцу, и больно было смотреть на Иринку, тоненькую, застывшую, прямую, как струнка, такую спокойную и безмятежную с виду… Видит ли она, чувствует ли его взгляд?..
За столами уже давно никто не ел, никто не разговаривал. Краем глаза Гришка видел сморщенную, словно от сильной боли, физиономию музыканта Майданова, седую, опущенную на кулаки голову Толчанинова, застывшее лицо тетки Вари с закушенной губой, полуоткрытые рты молодых цыган, слезу, ползущую по щеке Илоны, закрытые глаза Насти и ладонь князя Сбежнева на ее руке… А сама Иринка лишь один раз вскинула ресницы, когда стоящий за ее стулом Митро негромко вступил вторым голосом:
Буду плакать, ах, буду плакать я…
Иринка взглянула на отца, чуть заметно улыбнулась. Митро улыбнулся ей в ответ, и Гришка поразился этой неловкой и растерянной улыбке. Дальше отец и дочь пели вместе. Красивый густой бас и чистое меццо-сопрано, переплетаясь, бились в потолок, звенели горькой, надрывной тоской:
Наглядитесь на меня, очи ясные, про запас,Видно, я в последний раз…
– Ой, невеста плачет!!! – вдруг завопил кто-то.
Аккомпанемент тут же оборвался, Митро опустил гитару, Иринка повернулась. За столом, повалившись грудью на столешницу и обхватив голову руками, действительно ревела Катька. Ее тут же обступили:
– Девочка, что ты? Да не плачь, глупая, бог с тобой!
– Да что такое? Песни, что ли, этой не слыхала никогда?
– Ну вот, ромалэ, молодую до слез довели!
Расстроенная Иринка тихонько встала, чтобы незаметно вернуться на место рядом со свекровью, но дорогу ей перегородил муж.
– Ты что это? – рявкнул он. – Корова! Людям свадьбу своим воем портишь! Совсем рехнулась, бестолочь!
Федька замахнулся. Иринка, тихо вскрикнув, отшатнулась, загородилась рукой. Цыгане удивленно начали переглядываться: выяснять отношения на людях было не принято. Фетинья Андреевна, нахмурившись, поднялась было, но возле дочери уже стоял Митро, и, взглянув в его лицо с побелевшими скулами, Федька опустил руку.
– Ты что же делаешь, сволочь? – тихо спросил Митро. Гитара в его руках дрожала. – Ты забыл, в чьем ты доме? Забыл, на чью дочь руку поднимаешь? Щенок пьяный! Пошел вон отсюда!
С перепуганного Федьки разом слетел весь хмель. Пробормотав что-то невнятное, он быстро прошел мимо Митро в сени. Притихшие цыгане поглядывали на Картошиху, но та сидела с поджатыми в оборочку губами, и было ясно: она не вмешается. Митро швырнул в угол дивана гитару и быстро вышел из залы. Иринка тоже исчезла. Место Илоны было пустым уже давно. Настя обменялась с Варькой взволнованными взглядами и торопливо поднялась из-за стола: надо было спасать положение.
– Ну, хватит, ромалэ, сырость разводить! – громко и весело сказала она, обнимая за плечи еще всхлипывающую Катьку. – Давайте-ка повеселее что-нибудь споем, у нас ведь свадьба, если кто забыл! Ну-ка, невестушка моя третья, вытри нос да спой гостям! А я подвторю! Нечего цыганам на свадьбе рыдать!
Катька улыбнулась сквозь слезы, звучно высморкалась в салфетку. Вскоре по зале плыла задорная мелодия «Любишь-шутишь», и молодой брат невесты, встряхивая волосами, пошел по кругу.
Варька украдкой вышла из залы. Перешла темные сени, заглянула в кухню, пустую и заполненную голубым светом месяца. Тихо позвала:
– Дмитрий Трофимыч… Тут ты, что ли?
У окна шевельнулась тень, и Варька увидела за столом Митро. Он сидел, сгорбившись и опустив голову к самой столешнице, на голос Варьки не повернулся. Она подошла, встала рядом.
– Чего тебе, девочка? – спросил он, не поднимая головы.
– Ничего. – Варька, ожесточенно теребя в пальцах бахрому шали, прошлась вдоль стены, вернулась. Побарабанила пальцами по столу – и не выдержала: – Господи, Дмитрий Трофимыч… Ну, как тебя только угораздило на такое?!
– Хоть ты мне плешь не проедай, – хрипло попросил Митро. – Меня и так Илона шестой год грызет. Вот теперь ревет наверху. Каждый раз ревет, когда Иринка в гости приходит! А я… А мне-то как быть? Что я – счастья для дочери не хотел? Не любил я ее, что ли? Ты-то ведь знаешь, как все было!
– Знаю. – Варька подошла ближе. – Не мучайся зря. И меня прости, глупость сказала. Ты ведь по-другому сделать не мог.
– Ты понимаешь?! – Митро порывисто, как мальчик, обернулся к Варьке. – Ну что я мог сделать, Варька, ну что?! Полон дом девок, восемь голов, всех выдавать надо, а цыгане не берут, боятся! Все из-за этой потаскухи Маргитки. Никогда о семье, оторва, не думала! И тут Картошки сватов шлют. Ну, что мне было делать? Видит бог, если б знать, что Иринка так жить будет… Душой своей клянусь, могилой матери клянусь, всеми конями, – не отдал бы! Сопляк! Паршивец! Да какое он имеет право на мою дочь кулаками махать, он подошвы ее не стоит! Кто он такой, вошь базарная, один барыш в голове! Пусть спасибо скажет, что башку ему не оторвал сегодня! И эта упыриха Фетинья сидит и молчит, будто так и надо, всю кровь из девки выпила! Еще дома ее загрызет! Тьфу, хоть бы они подохли все, вот послал бог родню!
– Да не изводись ты… – Варька, помедлив, тронула хоревода за плечо. Митро, вздрогнув, умолк. – Что ты, Дмитрий Трофимыч… По-всякому же бывает. Живут люди, привыкают, срастается как-то… У Федьки с Иринкой детей трое, дай бог, все хорошо будет. На сегодняшнее не смотри. Федька парень-то неплохой. Ну, выпил много, куражится перед цыганами… Завтра проспится – со стыда умрет.
– Пьяный проспится, дурак – никогда, – угрюмо возразил Митро.
– Молодой он еще, – примиряюще сказала Варька. Положив ладонь на опущенную голову Митро, погладила ее. – Не мучайся, Дмитрий Трофимыч. Наладится все со временем.
– Не хотел я такого. Не хотел, понимаешь? – сдавленно сказал Митро.
Варька молча гладила его по голове. Из-за стены доносилось невнятное бормотание разговоров, чья-то гитара, сбиваясь, наигрывала «венгерку», слышался мягкий перестук каблучков. «Жги, девочка! Жги!» – подбадривали плясунью, но уже как-то вяло: свадебный день подошел к концу. На полу кухни голубел лунный свет, изрезанный тенями ветвей. Где-то на улице, в кустах сирени, пощелкивал соловей.
– Устал я что-то, Варька. Надоело все до чертовой матери… Настька замуж не хочет, в Крым ехать надо, Висконти уже всю голову продолбил, цыгане бурчат, боятся, что денег не будет… Поневоле Якова Васильича вспомнишь! Он бы с этой золотой ротой и разговаривать не стал! Рявкнул бы, как унтер, – и строем в Крым поехали бы, не пикнули! А на меня потом будут орать, что я их детей голодом уморить хочу…
