Однажды в полдень с ясных небес послышалась чудесная мелодия. Царь приостановил коня и стал вглядываться в вышину. Невольно задрали головы и сопровождавшие его воины.
Маленькая птаха темной точкой дрожала в синеве, а ее звонкая песня заливала, казалось, всю равнину.
Я не сдержался и, вновь дерзко окликая свою Судьбу, произнес чересчур громко:
— Жаворонок!
Кир сразу обернулся, остро взглянул на меня и поманил рукой. Его воины расступились. Я подъехал к царю.
Поначалу он долго смотрел в небеса, будто подозвал меня только для того, чтобы я разделил с ним это безмолвное наблюдение.
— Скажи, эллин, этой птицей, по-вашему, тоже владеет Судьба? — вдруг проговорил он, не опуская взгляда.
Я ответил не сразу. Сначала поразмышлял, дабы сказать не слишком нарочито и прямолинейно, то есть по-варварски.
— Думаю, любой эллин завидует этой птице, когда слышит ее песню,— наконец нашел я пригодные слова.— Эллин скажет, что жаворонку дарована такая счастливая Судьба.
— Дарована? — удивился Кир и, «опустившись» с небес, испытующе посмотрел на эллина,— Но разве то, что даровано, может назваться Судьбой?
Не раз за свою жизнь я вспоминал и вновь обдумывал эти слова, но и до сих пор не смог постичь всю их глубину, их тайну.
Азелек жила в отдельной палатке. По слухам, ходившим среди войска, того требовал скифский закон, запрещавший спать под одной крышей с иноплеменником. Она часто охотилась; иногда вместе с персами, но чаще в одиночку. И всегда сопровождала царя, когда он выезжал куда-то из своего лагеря. Я уже знал, что «скиф Азал» входит в сотню царских воинов-телохранителей, несмотря на свои юные годы и не слишком внушительный вид. Звание лучшего стрелка, носимое «скифом», никто не оспаривал. Можно было добавить к этому званию и второе: «самый зоркий глаз». Не раз я усмехался про себя: впору бы именоваться скифской амазонке не «жаворонком», а «соколом». И что же! Однажды наконец открылось: «азалом» скифы называют маленького степного сокола.
Несмотря на свою зоркость, я ни разу не замечал, чтобы Азелек хоть на миг заходила в палатку царя или же он сам приближался хотя бы на десять шагов к ее палатке. Тут была волновавшая меня тайна, раскрыть которую я, по правде говоря, уже не надеялся.
Я знал свое место и, признаюсь, очень дорожил им. Чтобы отвлечься от смутных замыслов и влечений, я брал себе женщин в селениях. Они отдавались легко и не требовали ни платы, ни жертв. И ни с одной из них, безымянных и, как теперь чудится, даже безлицых, не испытал я того блаженства, какое охватило меня некогда в горах, между трех горящих костров, под столбом белого дыма, поднимавшегося высоко в небеса.
Любимая жена Кира, которую звали Кассанданой, сопровождала войско, сидя в особой, очень просторной и наглухо закрытой, повозке. В двух других повозках ехали наложницы, числом двенадцать или четырнадцать.
Кассандана приходилась царю персов двоюродной сестрой. Их сыновьями и были юный Камбис и совсем еще маленький Бардия. Еще было известно, что Кассандана очень умна и рассудительна и Кир советуется с ней не реже, чем с Гистаспом или Губару. Напомню, что никому, кроме супруга-царя, не допускалось видеть ее — так повелевал персидский закон.
Кир запретил воинам под страхом жестокого наказания всякие разговоры о том, что они будто бы идут войной на самого Астиага. Напротив, он повелел считать, что войско движется на помощь престарелому Астиагу, дабы облегчить ему власть над большой страной, с которой тому, по ветхости здоровья, все трудней и трудней управляться. Воины были не настолько прямодушны, чтобы воспринять такую стратегию всерьез. Тем не менее игра, предложенная царем, пришлась им по нраву, возбуждая их гордость и честолюбие.
Какие бы вести ни стали доходить до Астиага, а только он сразу почуял неладное и прислал к своему внуку гонца с повелением незамедлительно явиться к нему в Эктабан, оставив войско.
Кир ответил, что явится к царю Мидии гораздо быстрее, чем тому в действительности угодно.
Сам же Кир вовсе не торопился достичь Эктабана, хотя, если вдуматься, в его ответе не нашлось ни одного лживого слова.
Он неторопливо вел армию от одной области к другой, будто терпеливо ожидал, пока тот или иной управитель отложится от Астиага в его пользу. Успеху такой тактики очень способствовал Гарпаг, хорошо знавший, кто из управителей готов присоединиться к врагам Астиага, если увидит, что их числа и мощи уже вполне достаточно для начала мятежа. И так войско, набирая все новые силы, двигалось на Эктабан не по прямой линии, а как бы намеревалось охватить город петлей, то есть по-охотничьи обкладывало волчью нору или, если угодно, медвежью берлогу.
В начале лета следующего года Астиаг наконец не выдержал и проявил решимость. Видимо, мидийский царь наконец уразумел, что стоит еще помедлить — и он, чего доброго, останется вовсе безо всякой защиты. Он собрал внушительное войско и двинул его навстречу персам.
Когда весть о неминуемом большом сражении дошла до Кира, он впервые созвал большой совет, пригласив на него и эллина Кратона.
На совете говорил в основном Гарпаг. Он уже не выглядел таким робким и растерянным, как в день oxоты на его войско, и казался даже помолодевшим. Куда делась старческая медлительность его походки и даже хромота?!
Он убеждал Кира и других военачальников, что победить в сражении будет нетрудно. По его словам, некоторые стратеги Астиага готовы перейти на сторону Кира прямо перед началом сражения, и если бы их тайные уверения были лживы, то они давно бы выдали изменника Гарпага царю Мидии. Он уверял, что ассирийцы, армены, каппадокийцы, а также стоящие под Эктабаном части наемников из Дома Тогармы, несомненно, примут сторону персов, как только встретятся с ними и таким образом смогут легко противостоять тем десяти тысячам хорошо вооруженных мидян, которые оставались под началом ближайших родственников Астиага и за которых Гарпаг не ручался.
Губару считал, что пора начинать войну всерьез и биться с врагом в открытом бою, иначе от долгого бездействия чрезмерной уверенности в своих силах войско начнет разлагаться. Гистасп молчал и, значит, соглашался.
Мнение Кратона вновь не потребовалось, да и что говорить — сражения больших армий не по его части.
И вот, пройдя через западные пределы Парфии и Гиркании, войско Кира двинулось на Эктабан по прямой.
Пришло время Кратона, назначенного стратегом лазутчиков, и он воспрял душой. Снова начались бессонные ночи, гон коней, хитроумные засады, короткие столкновения с индийскими разъездами.
Пришло наконец время, когда моих вестей вновь стали с нетерпением ожидать Кир и его военачальники, включая и самого Гарпага, чьим недавним врагом, нанесшим его войску в горах самый ощутимый урон, был Болотный Кот из милетской школы.
Когда до столкновения армий осталось не более пяти дней, Гарпагу из моих рассказов стало ясно, что враг, выйдя на поле битвы, по всей видимости, нанесет «удар трезубцем». То есть основными частями конницы ударит по флангам, а третьей частью, меньшим, но отборным отрядом мидийских всадников, числом примерно в две тысячи,— по центру персидского войска, дабы отбросить его и вызвать панику в самой гуще персов. А между «зубьями» конницы будет наступать пехота.
Тогда Кир принял решение поставить пять тысяч пеших персидских воинов именно в центре.
Гарпаг был удивлен и пытался отговорить Кира, но тот сказал:
— В первом сражении персы должны устоять перед конницей и показать пример остальным. Тогда они станут непобедимыми.
Гарпаг ответил, что такое противостояние требует от пехотинцев не только доблести, но и большой сноровки.
— Научи персов,— просто сказал Кир.— Они не такие гордецы, какими кажутся. Они будут тебе благодарны.
Три дня кряду парфяне изображали грозных врагов, несущихся галопом на пеший строй персов.
Большим знатоком обороны оказался Фарасг. Он учил персов, как правильно ставить копья, уперев их концами в землю перед стопой, выставлять через плечи воинов первого ряда копья второго и третьего рядов, держать щиты и, наконец, попросту сплачиваться в одном дыхании перед мощным ударом. Сам Кир прилежно учился ставить копье к ноге, удивляя Фарасга простотой обращения.
Кир также запретил Гарпагу и другим стратегам воодушевлять воинов тем, что большая часть вражеского войска, выйдя на поле битвы, перейдет на сторону персов.
— Так будет не всегда,— прозорливо заметил он,— Нельзя приучать персов к легкой добыче и надеждам на то, что у врага нет желания сражаться.
И вот наконец в одну из ночей долина впереди замерцала мириадами костров.
Следующий день ожидался таким же знойным, как и предыдущий, поэтому противники не сговариваясь приготовились к сражению, как только забрезжил рассвет. По традиции ожидали первого луча солнца.
