Когда Аяр приблизился, Халиль склонился в седле так низко, что деревянная лука почти коснулась его груди, и тихо сказал:
— Тайное дело исполни, гонец. В Самарканде.
— От повелителя нашего какие тайны? — из осторожности возразил Аяр.
— А мне услужить не хочешь?
Аяр устыдился своего притворства и от души сознался:
— Кто же из нас не молит бога о ниспослании счастья и удачи милостивейшему из царевичей!
— Будешь в Самарканде, зайди, гонец, к тиснильщику… Знаешь?
— Знаю, ещё бы!
Халиль улыбнулся: знает тиснильщика, — значит, и всю историю Халилевой любви знает!
— И дочери его отдай этот маленький подарок. И скажи: у мирзы Халиля не только крепка рука, рукоять булата держа, но крепче булата слово и сердце мирзы Халиля. Запомнил?
— Истинно: крепче булата слово и сердце…
— А это на дорогу тебе, купишь сластей своим красоткам.
И Халиль дал Аяру узенький, длинный кисет мелких денег.
Когда, отогнувшись от луки, царевич пустил коня, Аяр, возвращаясь к своим лошадям, задумчиво покачивал головой и грустил:
— Ведь и мне бы пора найти твёрдость сердца, твёрдость слова: сказать ей. А её уж и не сыщешь теперь, где там! Степь! Степь широка…
Он бережно пощупал завёрнутый в шёлковый лоскуток подарок. Браслет. Два одинаковых браслета.
Не смея развернуть лоскуток, он запрятал его глубоко за пазуху.
Узнав, что Халиль уже в седле и ждёт их, спутники Халиля, заметавшись, поспешили к лошадям. Все вдруг вспоминали что-то, что ещё надо бы было здесь сделать, кому-то что-то бы сказать…
Но дорога на Шемаху вскоре развернулась перед ними, а день, как и надо было, оказался погож.
* * *
Хатута брёл к Мараге.
Древняя дорога то протягивалась пустырями, то переваливала через голые холмы, — она казалась шрамом на земле, втоптанная в красноватую почву, втоптанная за сотни лет сотнями тысяч прохожих и проезжих путников, караванов, посохами паломников и полчищами нашествий. Кое-где у самой тропы лежали каменные завалы, ограждавшие чью-то усадьбу, сад или поле. Местами над дорогой свешивались деревья садов, покрытые листвой, ещё молодой, а уже отягощённой бурой пылью.
Листва на деревьях выглядела черноватой с багровым отливом — не то что чистая зелень Шемахи. Мутное небо казалось густым, хотя день был так светел, что алый халат пылал на Хатуте.
Дважды его обогнали всадники, ехавшие в город из стана. У одних всадников оружие висело поверх одежды, у других оно виднелось под халатами. Хатута шёл, помахивая, прутиком, подобранным на тропе.
Всадники проехали, обрызгав пешехода тяжёлой маслянистой пылью. Никто не сказал ни приветствия, ни доброго напутствия путнику, как заведено по исконным обычаям. Но и за то слава аллаху, что не задержали, не обидели, боязно одинокому пешеходу на далёких дорогах, когда повсюду шарят Тнмуровы люди и воины или шляются одичалые головорезы, отбившиеся от своих войск. О, благодарение за милостивый дар повелителя, за дорогой халат: видно, он и вправду бережёт беззащитного человека.
Стало легче на душе, когда возникли стены древнего города, повидавшего на своём веку и опустошительное нашествие сельджуков, разрушивших город, растерзавших безоружных жителей; и грабежи Тохтамыша; и первый приход Тимура, напомнившего повадки и нрав своих предшественников.
Но лет за полтораста до Тимура Марагой правил хан Хулагу, внук Чингиз-хана. Марага была его столицей. Отсюда он повелевал своим царством, раскинувшимся от Хорасана до гор и озёр Великой Армении, от побережий Персидского моря, от горячих долин Месопотамии до азербайджанских берегов Каспия.
Сын младшего из сыновей Чингиз-хана, Хулагу, занимаясь делами своего удела, ждал часа, когда, пережив старших наследников деда, станет великим ханом над всеми уделами, над всеми ордами, над всеми царствами, подвластными потомству Чингиза. Когда умер великий хан, Хулагу пошёл в Монголию. Но путь от Мараги по Монгольским степям долог, Хулагу опоздал: его брат Хубилай, явившись из Китая, уже занял юрту великого хана. Он пожаловал Хулагу лишь титулом ильхана — владыки народа. Ильхан Хулагу вернулся в Азербайджан и пошёл на Сирию. Египетский султан двинул против полчищ Хулагу сильное войско и отогнал монголов. Хулагу снова вернулся в Марагу. Здесь он затаил свои воинские мечты и предался наукам: он всю жизнь помнил, как гордились перед ним своей учёностью шахи и шейхи, одоленные его силой, но неодолимые в их надменности. Хулагу тоже собрал учёных; ему повезло: между ними оказался Насир-аддин Туси, математик, астроном, геометр. Хулагу знал, сколь высоко ценит Насир-аддина сам халиф Ал-Мустасим в Багдаде, знал, как хотел бы халиф переманить к себе прославленного учёного. Хан пожелал досадить халифу и построил в Мараге Дом Звёзд, щедро наполнив его всеми приборами, известными в те времена, приказал собрать сюда рукописи и книги со всего своего обширного царства. В помощники Насир-аддину Туси он дал многих учёных.
Двенадцать лет Насир-аддин изучал небо над Марагой и составил списки звёзд, названные в честь Хулагу Ильханскими. Подобных и равных им не было ни в Азии, ни во всём мире; точность их, даже много веков спустя, удивляла звездочётов всех стран.
Насир-аддин перевёл труды Эвклида и Архимеда, Менелая и Птоломея [так], Гипсикла и Автолика. Его «Изложение Эвклида» помогло многим грядущим поколениям учёных, его книги о числах, о звёздах, об углах, о камнях, о лечении болезней долго жили, как и труды его сотрудников, работавших в тихих кельях Дома Звёзд в Мараге.
Среди городских строений ещё виднелась полуразвалившаяся башня Дома Звёзд, поднимались стройные, как свечи, минареты, своды бань и галереи мечетей, горбились купола над базарными перекрёстками, когда Хатута увидел Марагу. Он приостановился:
«Какой из них Купол Звездочётов?»
И повторил тайные слова своего ганджинского наставника: «А случится в тех краях бывать, помни: Купол Звездочётов, там спросить старика Али-зада, медника. Ты ему скажешь: хозяин, мол, здешней земли. Он отзовётся словом «медь». Ты ему тоже скажи: медь. Запомнил? Он тебе покажет дорогу к нашим людям, если дело будет…» Марага, Тебриз, Султания — везде были свои люди, но Хатута легче бы умер, чем назвал бы их чужим ушам.
Хатута пришёл сюда, ибо Марага была ближе других городов от стана, где повелитель народов, Щит Милосердия, Меч Справедливости, Тимур Гураган даровал милость и свободу своему ничтожному пленнику.
На узких улицах города там и сям между приземистыми домами горбились холмы, поросшие лохматыми рыжими сорняками. Из глинистых обвалов торчали обтёсанные камни руин. Сюда соседи сносили свой мусор — валили в кучи золу, кости, тряпье. Улицы показались Хатуте более тихими, чем дорога между садами, которой он пришёл. Там шумели на вольном ветру деревья, там журчали ручьи, а здесь безмолвствовали дома, молчаливо шли прохожие, облачённые в линялое тряпье или в поношенные халаты.
Базар тоже был тих: крестьяне, расторговавшись, разъехались, купцы ещё сидели в приземистых лачугах под холщовыми навесами, — видно, лишь из торгашеского упрямства, а не в надежде на покупателей.
Длинный араб в чёрном бурнусе переходил безлюдную площадь, ведя за собой десяток верблюдов, ступавших столь бесшумно, словно все они двигались, как туман, не касаясь земли.
Хатута пошёл следом, догадываясь, что араб направляется к постоялому двору вьючить караван.
Вечерело. На западе, над озером Урмией, висело лиловое, почти чёрное облако, снизу позлащённое уходящим солнцем.
На постоялом дворе, сложенном, видно, ещё в давние годы из тяжёлых камней, в одной из раскрытых келий сидели тесным кружком поджарые арабы, молча пережёвывая скудный ужин. Верблюдов отвели к вьюкам, занимавшим большой угол двора.
Хилый старик в коротенькой одежонке, не достигавшей голых колен, всунул тоненькие ноги в огромные кожаные туфли и, волоча эти туфли по уложенному круглыми плитами двору, отвёл Хатуту в отдалённую келью, где валялось какое-то тряпье, гостеприимно предоставляемое постояльцам.
Когда Хатута шёл через двор, все, кто обитал здесь, выглядывали и провожали его взглядами: нарядный, яркий халат влёк к себе все взоры, как пламя светильника в ночной темноте.
Следом за Хатутой на постой прибыли воины Тимура. Десяток, возглавляемый громкоголосым десятником, кричавшим через весь двор указания конюху. Воины привели с собой на длинном аркане рыжего барана и вскоре принялись свежевать его, готовясь к ужину.
Они громко разговаривали и грубо подтрунивали над одним из своих, который стыдливо отмалчивался. Они корили его, что когда-то, ещё в прошлое лето, он проиграл своё ухо и столько времени не смог его отыграть. Он только отмахивался, возражая:
