— И разум, — вставил Ермолов.
— Именно, ваше превосходительство. Они-то и воспрещают мне засекать солдат, когда вся судьба отечества зависит от целости и крепости многотрудной солдатской спины.
— И от пыла сердец солдатских! — крикнул Кутайсов.
— Именно, ваше сиятельство. Однако принц Карл, коему на все то наплевать, требует. И нахожусь я в крайнем самом затруднении…
Кантакузен был не на шутку взволнован. Он стоял посредине шатра и, с величайшей горячностью размахивая руками, спрашивал Багратиона:
— Как же прикажете мне поступить, ваше сиятельство?
Князь Петр Иванович отозвался не сразу. Вопрос был ясен, — но только со стороны существа дела. А со стороны «политической», в которой был замешан начальник дивизии, немецкий принц и родственник императора, все было неясно.
— Не могу приказывать, — проговорил он наконец, — не в моей ты, Григорий Матвеевич, команде. А как бы я сделал — не скрою…
Он еще помолчал, раздумчиво протягивая свой бокал к Ермолову, Кутайсову и хозяину, медленно чокаясь и еще медленнее отпивая вино крохотными глотками. Потом быстро поставил бокал на стол, взъерошил волосы и схватил Ермолова за лацкан сюртука.
— Любезный тезка! Вы — душ человеческих знахарь. Вас спрошу, верно ли сужу. Сечь бы теперь рекрута не стал я, — не ко времени. Но и страху за вину его не снял бы. Что нам от него надобно? Чтобы хорошим солдатом стал. Но с одного лишь страху хорошими солдатами не делаются. Я бы так решил: наказание вновь отложить, внушив притом виновному, что и вовсе от него избавлен будет, коли хорошим солдатом подлинно себя окажет…
— В первом же бою, — добавил Ермолов. — Браво, ваше сиятельство!
— Пусть крест егорьевский заслужит, — воскликнул Кутайсов, — тогда и наказание прочь!
— Так и я мыслю, господа. А кавалеров у нас не секут…
— Кроме тех случаев, когда и их секут, — язвительно заметил Ермолов.
Минута тишины нависла над столом. Молчание нарушил Багратион.
— Ив приказе по бригаде о таком решении, — сказал он, — я бы на месте твоем, князь Григорий Матвеич, объявил, дабы все подчиненные твои видели, каков у них рачительный и вперед глядящий командир.
— Спасибо великое, ваше сиятельство, — отвечал Кантакузен, — все так и сделаю. Да сейчас же, не откладывая, и приказ отдам. Одно лишь…
— Принца боитесь? — спросил Ермолов.
— Угадали, Алексей Петрович! Несколько опасаюсь… По дотошности своей — не принц, а часовщик. По сердцу же — кукла дохлая.
— Напрасно боитесь, — с внезапной строгостью проговорил Ермолов, оттого и командуют нами немцы, что мы их трусим, вместо того чтобы в бараний рог гнуть! Иди отсюда, — крикнул он Брезгуну, — марш! Доложите, князь, принцу, что приказ такой отдали вы по совету нашему общему. Это — раз. А второе — я принца вашего через Михаилу Богданыча завтра же в полное смирение приведу. Уж поверьте, что приведу!
— Будто Барклай не из того же теста выпечен? — усомнился Багратион.
— Дрожжи не те, ваше сиятельство! — сказал Ермолов и, вставая, занял собою добрую половину шатра.
Глава восемнадцатая
С тех пор как армии встретились и вступили в Смоленск, все изменилось в городе. По улицам его, прежде таким тихим и сонным, теперь с утра до ночи сновали шумные толпы взволнованного народа. Экипажи и телеги тянулись по всем направлениям бесконечными вереницами. В лавках и на рынках громоздились горы товаров. Перепуганные купцы торговали в полцены, в убыток. На перекрестках бойко распивалось хлебное вино и с жадностью поглощалась с разносных лотков всякая снедь. К кондитерской лавке знаменитого мороженщика Саввы Емельянова не было подступа, — ее брали штурмом. В старинной ресторации под вывеской «Съесной трактир Данцих» была такая теснота, что втиснуться в горницу, где счастливцы ели, пили и бились в банк и штосе, оказывалось почти невозможным. В горнице этой, на плите у камина, громко кипели кофейники. На горнушках со сливками аппетитно розовела жирная пенка. Перед буфетом, за столами и столиками, сидели армейские офицеры. У всех в руках дымились трубки на длинных черешневых чубуках. Кисеты с табаком не закрывались. Вино искрилось в прозрачных бокалах. Между столами расхаживал хозяин «Данциха».
— Что ж это будет? — допрашивал он своих гостей. — Куда ж подаваться, коль пересилит француз? Сделайте милость, господа, рекомендуйте меня знакомым вашим, хоть бы что-нибудь из запасцев сбыть…
И он открывал одну бутылку рейнвейна за другой и сам разливал золотистый напиток по граненым фужерам.
— Всегда терпеть не мог я крыс, метафизики и Бонапарта, — сердито проговорил Фелич, — но бешеные собаки и купцы еще того хуже. Брысь отсюда, скаред!
Трактирщик вмиг исчез за буфетной стойкой, а ротмистр зевнул и затянулся из своей турецкой ярко-красной глиняной трубки с громадным янтарным мундштуком.
Феличу было сегодня не по себе. Он с отвращением глядел на груды румяных персиков, душистых груш и винограда, поднимавшиеся перед ним на фарфоровых блюдах. Зато какой-то провиантский комиссионер в черном мундире без эполет[49], молодцеватый поручик Казанского драгунского полка в темно-зеленом колете с малиновым воротником, обшлагами и фалдочками да уланский корнет с на редкость бесцветными и выпуклыми глазами отдавали честь угощению. Откуда брались у Фелича деньги, чтобы каждый вечер роскошно потчевать приятелей и случайных полузнакомых? Все знали, что за душой у него не было ни полушки. Источники его средств не могли не казаться подозрительными. Где они? В чем? Но никому не приходило в голову спросить. Пышный стол его и расточительность, с которой он швырял червонцы, покрывали все сомнения.
Уже третьи сутки Полчанинов вертелся в свите Фелича, подхваченный вихрем непрерывных кутежей, и не имел времени прийти в себя. Смутно вспоминались ему предостережения Травина. Что-то неловкое, не вполне ладное было в той постоянной готовности, с которой оплачивал Фелич свои и чужие развлечения. И даже ласковая обходительность опасного друга минутами повергала Полчанинова в томительное раздумье. Нет-нет да и чудилось ему, что рано или поздно Фелич взыщет за сердечность и расходы свои сторицей. Действительно ли был барон бесчестным человеком? Неужели может быть бесчестным русский офицер? Эти вопросы мучили прапорщика. Страстное желание разгадать их неудержимо влекло его к ротмистру и не давало возможности уйти.
Фелич скучал. Брови его были сдвинуты в мрачной задумчивости. И вдруг красная трубка полетела под стол, мутные глаза засверкали веселым и жарким блеском.
— Шампанского сюда! Гей! Карты! Пятьдесят червонцев в банке! Мечу! Кому угодно? Господин комиссионер, прошу! У вас, конечно, водятся деньжонки. Нуте-с! Идет семерка на пароли от угла!
Карты замелькали. Кучи голландских червонцев начали с неимоверной стремительностью перескакивать с места на место. Живые горки их поднимались все выше, маня партнеров. Казанский драгун то и дело вынимал из-за пазухи колета набитый золотом кошель, — вынет деньги, спрячет, а уж кошель и опять надобен.
— Слушайте, возок с фонарями! — кричал Фелич уланскому корнету, глаза которого с каждой минутой становились все стекловиднее. — Держите прямее! Банк? Прошу. Бита! Платите, господин кучер! А вы, Полчанинов, что же?'
— У меня нет денег, — тихо проговорил прапорщик.
— Что? Пустое! Вот — мои деньги. Берите! Ставьте.
— Не могу…
— А-а-а, так! И то — дельно! Но ведь у каждого офицера на подобный случай есть верховая лошадь. Быть не может, чтобы у вас не было. А?
— Есть… — прошептал Полчанинов.
Отчаянная мысль вспыхнула в его мозгу и обожгла сердце: «Попробую… И все выяснится сразу!»
— Ставьте, — говорил Фелич, — ручаюсь, что уйдете с полным карманом. Цена коня?
— Сто рублей…
— Десять червонцев! Берите карту!
Полчанинов потянулся к столу. Несколько мгновений Фелич держал свою карту на отлете в поднятой кверху руке, пристально глядя на прапорщика, словно рассматривая его же то в первый, не то в последний раз. Потом усмехнулся и опустил руку.
— Бита! Что же делать, дружок? Фартуна не с вами. Остались без лошади. Завтра к обеду извольте доставить. Что?
И он нагло засмеялся, любуясь смертельной бледностью уничтоженного партнера. Вообще Феличу везло необычайно. Провиантский комиссионер пыхтел и отдувался, выпуская четвертую сотню червонцев. «Возок с фонарями» уже давно хлопал себя по карманам, в которых нудно позвякивало последнее серебро. Казанский драгун больше уже вовсе не прятал за пазуху похудевший кошель. Полчанинов встал из-за стола. Лицо его кривилось в растерянной улыбке. Глаза подозрительно часто моргали. Но тайная надежда, что все это не больше чем шутка Фелича и сейчас уладится, что Сестрице не угрожает ничего страшного, надежда эта еще не окончательно в нем пропала. Он сделал над собой жестокое усилие и проговорил:
