— Можно задать вам несколько вопросов? — произнесла Люси. — Вероятно, вы меня не помните, но тогда вы сказали мне много очень странного, и я размышляла над вашими словами. Я совершенно их не поняла, но мне кажется…
Девушка снова покачала головой. Люси догадалась, что ей не то чтобы неинтересно, а как-то неловко. Пока Люси говорила, та внимательно смотрела на нее.
— Вы больше не практикуете? — воскликнула Люси.
— Дело не в этом. Просто не хочу.
— Вам ведь необязательно наряжаться и обставлять все как в прошлый раз, верно? Я хочу сказать, если вы не возражаете, то и я не против. А если вам все-таки надо подготовиться, то я подожду.
— Вам следует уйти, — тихо произнесла Эсме и направилась к двери.
Люси опечалилась. Это была ее последняя надежда. Что делать, если не можешь даже капитулировать?
— Ну, пожалуйста, — настаивала она. — Извините, что явилась к вам без приглашения. Представляю, каким странным это кажется. Не хочу вам докучать, но можно мне вернуться в более подходящее время? Следовало договориться заранее. Следовало это сделать, но у меня нет номера вашего телефона. — Люси подняла свою сумку. — У меня с собой деньги, — добавила она.
Девушка стояла в проеме открытой двери, наблюдая за Люси через плечо. Люси заметила в ее взгляде сочувствие, но и осторожность тоже.
— Меня зовут Люси, но вы называли меня Софией. Вы меня совсем не помните?
— Мне пора домой.
Люси не оставалось ничего иного, как двинуться к машине. С одной стороны, она надеялась найти ответы на некоторые вопросы. С другой стороны, рассчитывала доказать себе, что мадам Эсме занимается ерундой, она невежественна, возможно, удачлива, и ею движет жадность. Ничего не получилось.
Плюхнувшись на сиденье автомобиля, Люси бросила на трейлер последний безнадежный взгляд. Эсме по-прежнему стояла в дверном проеме. У нее был такой же подавленный и смущенный вид, как у Люси. Люси собиралась уже закрыть дверцу машины, как вдруг заметила, что губы девушки шевелятся. Она высунулась из автомобиля.
— Он не умер.
— Что? — с изумлением воскликнула она.
— Я говорю, он не умер.
Люси с такой силой сжала ручку дверцы, что у нее онемели пальцы.
— Вы имеете в виду Дэниела?
Эсме молча скрылась в доме.
Хастонбери-Холл, Англия, 1918 год
Я жил от одного дежурства Софии до следующего. Каша на завтрак представлялась деликатесом, когда приносила ее она, и безвкусной бурдой, если подавала ее медсестра Фостер, или Джонс, или даже молодая пухлая Коринна. Когда София дотрагивалась до моей головы, рук или давала лекарство, я готов был вывернуться наизнанку. Не было ничего такого, что я мог или хотел утаить от нее; у меня не хватило бы выдержки.
Сфера компетенции Софии распространялась только на кисти рук и места выше плеч пациента. Старшие сестры выполняли более приземленные обязанности — подавали судно, проводили гигиенические процедуры и переодевали больных. Они действовали решительно, не обращая внимания на пациента, и, честно говоря, меня раздражало, что приходится отдаваться на их милость. В моей душе накопился большой опыт переживаний. Мне довелось жить в древних городах и плавать по всему свету, читать первые рукописи на пергаменте в библиотеке Пергама — и вот теперь я не мог обойтись без судна. Окружающие видели во мне того, кем я был: очередного восемнадцатилетнего солдата с искалеченным телом.
Для меня было непривычно страдать от серьезных ранений. Как и любого другого, во время моих жизней меня донимали ранения и боль. Однако от серьезных ран я умирал. Медицинской науке далеко еще было до современного уровня. Переход от жизни к смерти обычно не являлся долгим или чрезмерно торжественным, как сейчас.
Но, признаюсь, что, несмотря на досаду, вызванную собственной беспомощностью, я был заинтересован происходящим. Имели место огромные достижения в медицинской помощи, и я не оставлял их без внимания. Все это определило направление моих последующих нескольких жизней. У меня была естественная склонность к науке, но, вероятно, истинной причиной моего обращения к медицине стало то, что помощь, получаемая мной в том госпитале, исходила из столь любимых рук.
И вот, когда я пришел в себя и раны мои немного зарубцевались, меня перевели в палату наверху. Это была большая комната с желтыми стенами и четырьмя другими кроватями. Окна выходили в сад. Когда я садился на кровати, то видел зеленые листья вперемешку с красными, осенними. Даже во время дождя листва за огромными окнами создавала удивительное освещение. Где-то в гуще запахов антисептика и нашатыря я улавливал тонкий аромат Софии и в своих горячечных снах цеплялся за самый его слабый отголосок.
По ночам моя лихорадка усиливалась, но меня это не волновало, потому что иногда София приходила посидеть со мной.
— София, — бормотал я, когда она брала меня за руку.
Это было на третью ночь в моей новой палате.
— Констанция, — шептала она в ответ.
Я поднимал голову.
— Сейчас у тебя голубые глаза.
— Они всегда были голубыми.
— Нет, прежде они были темными.
— Неужели?
— Да, и такими же красивыми.
— Это большое утешение.
— В прошлый раз волосы у тебя были длиннее, и в них не было этих… штук, что ты носишь.
— Гребней?
— Да. Они были темнее, но глаза почти такие же.
— Я думала, они были черные.
— Да, другого цвета, но такие же. Похожие в чем-то главном. Глядя в эти глаза, я видел того же самого человека, что и сейчас.
Она кивнула головой. Температура у меня поднималась так высоко, что София во всем мне потакала.
— Последний раз я видел тебя, когда ты была совсем маленькой девочкой. Тебе было лет шесть.
— Как такое могло случиться? Ты вырос не здесь, в Кенте?
— Нет, я увидел тебя в Греции.
— Я никогда не бывала в Греции.
— Нет, бывала. Тебе было очень плохо. — Моя лихорадка действовала как сыворотка правды. Я чувствовал, как глаза мои наполняются слезами, но сдерживался. — Я пытался тебе помочь. Дай посмотреть твою руку. — Закрыв глаза, я попытался вспомнить. — Левую.
Она неохотно протянула мне руку.
— Подними рукав. Уверен, у тебя там есть отметина. Вот здесь.
Я указал место на рукаве ее кофты.
Она внимательно посмотрела на меня. Не предполагалось, что пациенты станут просить ее обнажиться и она это сделает. Но она была любопытна. Сняла свой кардиган, связанный из хорошей зеленой английской шерсти, и высоко закатала рукав нижней блузки, чтобы показать мне руку. Я так пристально смотрел на нее, что она покраснела.
На нижней стороне ее руки, на нежной коже, чуть ниже подмышки виднелось коричневое родимое пятно, вытянутое вдоль руки. Мне хотелось дотронуться до него, но я сдержался. Это сокровенный участок человеческого тела, редко выставляемый на всеобщее обозрение, особенно у английской девушки.
— Откуда ты узнал? — спросила она. — Ты видел его раньше?
— Как я мог видеть его раньше?
Она дернула плечами.
— В Греции.
Я рассмеялся во всю силу своих больных легких.
— Да. Но тогда все было гораздо хуже.
И вновь я почувствовал на глазах слезы. Высокая температура в сочетании с присутствием любимой девушки, которую не видел пятьсот лет, способна обнажить душу человека.
— Что тогда случилось?
Мне совсем не хотелось рассказывать ей об этом.
— Страшно подумать. Не знаю. Наверное, у тебя была нерадивая мать, если вообще была.
Она была потрясена.
— А сейчас?
— Ты о матери?
— Нет, о родимом пятне. Почему оно у меня есть?
— Понимаешь, с каждым новым рождением тело начинает жизнь обновленным и чистым, но со временем ты отпечатываешь на нем свою личность. Человек продолжает держаться за приобретенный опыт: телесные повреждения, несправедливость и большие романы тоже. — Я бросил на нее взгляд. — И хранит все это в суставах, органах и на коже. Даже если он ничего не помнит, все равно несет прошлое с собой.
— А ты помнишь?
Она смотрела на меня тем же снисходительным взглядом, но менее уверенно.
— Мы все помним.
— Потому что воплощаемся вновь и вновь?
— Большая часть людей.
— Но не все?
По ее лицу можно было понять, что она искренне заинтересована.
— Некоторые живут лишь однажды. Другие — несколько раз. А третьи проживают одну жизнь за другой.
— Почему?
Я опустил голову на подушку.
— Трудно объяснить.
— А ты?
— Я жил много раз.
— И все помнишь?
— Да. Этим я отличаюсь от многих людей.
— Точно. Ну а я?
— Ты тоже прожила много жизней. Но память у тебя посредственная.
— Ясно. — Она рассмеялась. — А ты знал меня во всех жизнях?
— Я старался. Но нет, не во всех.
— А почему я не могу вспомнить?
