Даже сны видел теперь «из немецкого». Длинные фразы маршировали на училищном плацу, вздваивали ряды, делали по команде перестроение. Но глагол, подобно барабанщику, неизменно оставался на левом фланге.
Товарищи диву давались, как Борис не свалится при такой нагрузке. Он только улыбался. Он был спортсменом. Отлично тренированный организм его выдерживал напряжение, которое давно свалило бы с ног обыкновенного человека.
А по воскресеньям он становился на лыжи и уходил в Александровский парк. Пробежавшись по морозцу километров двадцать, хорошенько провентилировав мозги, опять торопливо раскрывал учебник, бормоча свои «датиф, аккузатиф».
В Испанию Шубина все-таки не послали, к его величайшему негодованию. Однако немецким он овладел.
«Думать по-ихнему только не научился, — шутил он. — Немецкие фразы длинные, а я думаю быстро…»
Шубин так и заснул, улыбаясь этому бесконечно далекому, уютному воспоминанию.
Через полчаса доктор зашел проведать пациента и, стоя у койки, подивился крепости его нервов. Каков, однако, этот Пирволяйнен! Сбит в бою, тонул, чудом спасся и вот лежит, закинув за голову мускулистые руки, ровно дышит да еще и улыбается во сне…
Глава 3. Четырнадцать кладбищенских квитанций
1
Шубин улыбался во сне.
Он спал так безмятежно, будто находился не среди врагов, не на немецкой подводной лодке, а в своем общежитии на Лавенсари. Словно бы вернулся из очередной вылазки в шхеры, перебросился с Князевым парой слов, зевнул и… Такой богатырский сон сковал его, что он и не слышит, как бегают, суетятся, стучат когтями крысы за стеной.
Не спи, проснись, гвардии старший лейтенант! Тварь опаснее крысы возится сейчас подле твоей койки!..
Что-то все же бодрствовало в нем, как бы стояло на страже. Он вскинулся от ощущения опасности — привычка военного человека.
Нет, крысы на груди не было. И он проснулся не дома, а в чужом помещении. Враг был рядом. Снизу доносились его прерывистое — со свистом — дыхание, озабоченная воркотня, шорох бумаги.
Шубин сразу овладел собой. У таких людей не бывает вялодремотного перехода от сна к бодрствованию. Сознание с места берет предельную скорость.
Минуту или две он лежал с закрытыми глазами, не шевелясь, припоминая. «Я финн, летчик. Сбит в воздушном бою, — мысленно повторял он, как урок. — Подобран немецкой подводной лодкой. Я лейтенант. Меня зовут… Но как же меня зовут?..»
Ему стало жарко, словно бы лежал в бане на верхнем полке. Он забыл свою новую, финскую фамилию!
Имя его, кажется, Аксель. Да, Аксель. А фамилия? Ринен?.. Мякинен?..
Нет, незачем напрягать память. Будь что будет! Надо, как всегда, идти навстречу опасности, не позволяя себе поддаваться панике.
Занавеска, заменявшая дверь в каюте-выгородке, колебалась. Значит, подводная лодка двигалась, хоть и не очень быстро.
Шубин свесил голову с верхней койки. Он увидел спину и затылок человека, который сидел на корточках у раскрытого парусинового чемодана и копался в нем.
— Все в конце концов потонут, все, — явственно произнес человек (он разговаривал сам с собой). — И командир потонет, и Руди, и Гейнц. А я нет!.. — Он негромко хихикнул, вытащил из-под белья пачку каких-то разноцветных бумажек и, шелестя ими, принялся перелистывать. — Но где же мой Пиллау? — сердито спросил он.
Шубин кашлянул, чтобы обратить на себя его внимание.
Человек поднял голову. У него было одутловатое, невыразительное, словно бы сонное лицо. Под глазами висели мешки, щеки тряслись, как студень. Шею обматывал пестрый шарф.
— Вы, наверно, штурман? — спросил Шубин. — Извините, я занял вашу койку.
Человек в пестром шарфе, не вставая с корточек, продолжал разглядывать Шубина.
— Нет, я не штурман, — сказал он наконец. — Я механик.
— А сколько времени сейчас, не можете сказать?
— Могу. Семнадцать сорок пять. Вы проспали почти восемь часов.
Восемь? Но ведь подводная лодка через шесть часов должна была подойти к берегу!
Шубин соскочил с койки.
— Вижу, вам не терпится обняться с друзьями, — так же вяло заметил механик. — Не торопитесь. Еще есть время. Даже не подошли к опушке шхер.
Стараясь не выдать своего волнения, Шубин отвернулся к маленькому зеркалу, вделанному в переборку каюты. Он снял с полочки гребешок и начал неторопливо причесываться. При этом даже пытался насвистывать. Почему-то на память пришел тот однообразный мотив, который исполнял на губной гармошке меланхолик в шхерах.
Механик оживился.
— О! «Ауфвидерзеен»! Песенка гамбургских моряков! Вы бывали в Гамбурге?
— Только один раз, — осторожно сказал Шубин.
— «Ауфвидерзеен, майне кляйне, ауфвидерзеен»[18], — покачивая головой, негромко пропел механик. Потом добавил: — Хороший город Гамбург! Давно вы были там?
— До войны.
— Мой родной город. Я жил недалеко от Аймсбюттеля.
Шубин поежился. Он никогда не бывал в Гамбурге.
Механик неожиданно подмигнул:
— Натерпелись страху в море? Я так и думал. Вам бы не выдержать шторма. Если бы не мы…
Шубин с опаской присел на нижнюю койку. Только бы немец не стал расспрашивать его о Гамбурге, о котором он имел самое общее представление. Но механик отвернулся и опять принялся рыться в чемодане, бормоча себе под нос: «Пиллау, Пиллау, где же этот Пиллау?» Но вот «Пиллау» нашелся. Механик разогнул спину. Нелепая гримаса поползла по одутловатому бледному лицу, безобразно искажая его. Это была улыбка!
— Случись со мной такое, как с вами, — объявил он, — я бы нипочем не боялся!
— Да что вы!
— Конечно! Что мне волны, шторм! Чувствовал бы себя, как дома в ванне.
— Но почему?
Собеседник Шубина ответил не сразу. Он смотрел на него прищурясь, полуоткрыв рот, будто прикидывал, стоит ли продолжать. Потом пробормотал задумчиво:
— Так вы бывали в Гамбурге? Да, хороший город, на редкость хороший…
Очевидно, то пустячное обстоятельство, что финский летчик бывал, по его словам, в Гамбурге и даже помнил песенку гамбургских моряков «Ауфвидерзеен», неожиданно расположило к нему механика.
Он сел на койку рядом с Шубиным.
— Видите ли, в этом, собственно, нет секрета, — начал он нерешительно. — И это касается только меня, одного меня. А история поучительная, может вам пригодиться…
Шубин молчал.
Опасность пришпорила его ум, обострила проницательность. Внезапно он понял, в чем дело! Механик томится по слушателю!
И это было естественно. Мирок подводной лодки тесен. Механик, вероятно, давно уже успел надоесть всем своей «поучительной» историей. Но она не давала ему покоя. Она распирала его! И вот появился новый внимательный слушатель!
— Ну, так и быть, расскажу! Вы спросили меня, почему не боюсь утонуть? А вот почему! — Он помахал пачкой разноцветных бумажек, которые извлек из своего чемодана. — С этим не могу утонуть, даже если бы хотел. Держит на поверхности лучше, чем резиновый или капковый жилет!.. Вы удивлены? Многие моряки, конечно, умирают на море. Это в порядке вещей. Я тоже моряк. Но я умру не на море, а на земле. Это так же верно, как то, что вас сегодня выловили из моря!
— Умрете на земле? Нагадали вам так?
— Никто не гадал. Я сам устроил себе это. Недаром говорится в пословице: каждый сам кузнец своего счастья. — Он глубокомысленно поднял указательный палец. — Да, счастья! Много лет подряд терпеливо и методично, как умеем только мы, немцы, собирал я эти квитанции.
— Зачем?
— Но это же кладбищенские квитанции! И все, учтите, на мое имя!
Лицо Шубина, вероятно, выразило удивление, потому что механик снисходительно похлопал его по плечу:
— Сейчас поймете! Вы неплохой малый, хотя как будто недалекий, извините меня. Впрочем, не всякий додумался бы до этого, — продолжал он с самодовольным смешком, — но я додумался!
2
Он, по его словам, плавал после первой мировой войны на торговых кораблях. («Пришлось, понимаете ли, унизиться. Военный моряк — и какие-то торгаши!»)
Ему довелось побывать во многих портовых городах Европы, Америки, Африки. И всюду — в Ливерпуле, в Генуе, в Буэнос-Айресе, в Кэйптауне — механик, сойдя с корабля, отправлялся прогуляться на местное кладбище. Это был его излюбленный отдых. («Сначала, конечно, выпивка и девушки, потом — кладбище. Так сказать, полный кругооборот. Вся человеческая жизнь вкратце за несколько часов пребывания на берегу!»)
В большинстве портовых городов кладбища очень красивы.
Неторопливо прохаживался механик, сытый, умиротворенный, чуть навеселе, по тихим тенистым аллеям — нумерованным улицам и кварталам города мертвых. Засунув руки в карманы и попыхивая трубочкой, он останавливался у памятников, изучал надписи на них, а некоторые, особенно чувствительные, списывал, чтобы перечитать на досуге, отстояв вахту.
