Быстро сграбастать на руки и отволочь к медикам? Где там!
И — выключка на носу. Я нервничал и суетился. Еле дотащив обоих, уложил на землю, а сам рухнул как подкошенный. Откат. Сумбур восприятия, вялость, торможение. Люди не ходят, а мелькают, руки взлетают и опускаются… не успеваю заметить. Не двинуться, не шелохнуться, будто застрял в густом сиропе… Скоро пройдёт. Отлежаться чуток, и пройдёт.
Дальнейшее рассказал Костя. Но из-за странных вывертов подсознания сцена вспоминалась как реально пережитая.
Санитары, поддерживая за локти, вели к «Скорой» хилого и бледного молодого человека; он шатался и беспомощно оглядывался. Фельдшер уже выдвигал носилки; выезжая из пазов, те неприятно скрипели.
Врач закончил осмотр ещё одного спасённого — ребёнка лет восьми-девяти. Кивнул: всё нормально. Забирайте.
Молодая женщина кинулась к мальчугану и, обняв, зарыдала:
— Игорек! Игорек! Боже мой, а Лёша!
Мальчик ухватился за неё обеими ручонками. Мать пыталась отодвинуть ребёнка, убедиться в целости и невредимости, но сын жался к матери, цепляясь за волосы и одежду. Не давая отодрать себя.
За женщиной сквозь милицию и врачей пробился мужчина.
— Я отец, пропустите! Да пустите же!
Он налетел на меня, когда я-Костя готовился вколоть себе-Олегу стимулирующее для второго захода.
— Где Лёшка? — отец ищуще заглянул в глаза. — Младший? Их двое, одиннадцать лет и три года…
Одиннадцать… Я окаменел. Да разве?.. Быть такого не… Санитары укладывали на носилки измождённого, заросшего человека лет тридцати. Шприц вылетел из рук: стеклянные брызги, лужица на асфальте.
— Где Лёшка, сволочь?! — заорал отец, тряся Олега.
— Ну ты! — я оттолкнул мужчину. — Руки убери! Он всё равно не понимает, отработал своё. Вон твои дети.
Женщина перестала баюкать ребёнка и завыла в голос.
— Лешенька… — повторяла сквозь громкие всхлипывания, целуя сына. Тот сосредоточенно держался за мать одной рукой, сосал палец и молчал. — Игорек…
— Я здесь, мам, — встрепенулся человек на носилках.
— Да лежи ты! — врач придержал его за плечо. — Светочка, колите скорей глюкозу. И вызовите диспетчера: решим, куда отправить. Вряд ли в дежурную больницу.
Глаза спасённого наполнились слезами.
— Мама! — крикнул он, протягивая руки. — Мама!..
— Тихо! — шикнула медсестра. — Не дёргайся, а то иголку не туда воткну!
Отец недоумённо таращился на «Скорую». Повернулся. Лицо бескровное, мёртвое. И жилка у виска — синяя, набухшая. Тронь — лопнет.
— Гад! Гад! — хотел ударить очнувшегося Олега, но, увидев мой бешеный взгляд, попятился. Кулаки бессильно разжались, плечи поникли.
— Где младший? — стонал, дёргая себя за волосы. — У неё? А Игорь?
Я-Олег не понимал, чего ему надо. Кто этот мужчина? И женщина с ребёнком… Мать? Гордый — как же, осчастливил, вернул двоих сыновей — подошёл к родителям. Проследил за их взглядами…
Всё когда-нибудь случается в первый раз. Моя вина, моя беда. Моя работа… Самая крупная ошибка.
Сволочь, сказал отец. Жена плакала.
Совершенно разбитый я побрёл назад, к Косте.
Ревущего в голос человека, который звал маму, размазывая слёзы по впалым, с полупрозрачной бородкой щекам, уложили в «Скорую». Включив сирену, машина уехала.
Позже я узнал, что старшего звали Игорем. Из больницы его так и не забрали.
Призрак Феникса… Игорь… Беги, спасай! И — заново — на те же грабли! Пусть он тоже станет репортёром и придёт к тебе, и…
Душу разобрали на части, да так и бросили. Рассыпали в пространстве и времени. Что в углы закатилось, сгинуло, что в щели провалилось, а что лежит ещё — теплится. Соберёшь ли как было?
Разлад и раздрай. Воюют меж собой вред и долг. Благо поодаль. Ждёт. На чьей ты стороне, благо? По-разному бывает.
И нет уж сил, и опускаются руки, и бритвой опасной — по горлу! наискось! — режут воспоминания.
От судьбы не уйдёшь: кому суждено быть повешенным, не утонет. То, чего я боялся… Подспудно. Неосознанно. Всегда.
Слой отключился.
Убежать не смогу, не сумею. Поздно. Зверем из засады набросился, валит с ног откат.
Огонь!
…во всей красе и великолепии.
* * *
…обожгла волна ненависти.
— Не смей! — крикнул я, понимая уже, что Николаев не слышит. И не узнаёт.
Каменное изваяние, памятник самому себе, он замер в нелепой позе. Я не стал гадать, отчего и почему, и воспользовался форой, быстро отступив к ванной.
Сверху посыпались горящие обломки антресолей; я инстинктивно прикрылся, но голову задела только пара мелких головешек. И они были холодными! Дверь зияла провалом: обратилась прахом, вспыхнув, точно бумажная. Дым, скопившийся внутри, пологом накрывал мальчишку, который скорчился под раковиной. Он не шевелился. Мутные плитки на стене — в сеточке трещин.
Я переступил порог — сдвинутая к углу пластиковая занавеска съёжилась и чёрными каплями стекла в ванную, — взял ребёнка под мышки; голова его болталась, как у тряпичной куклы. Без сознания, но живой, просто отравился угарным газом. Я и сам еле держался на ногах. Отдуваясь, выволок мальчишку в коридор. И вовсе он не лёгкий, как показалось вначале. Правда, в бессознательном состоянии человек тяжелее. Ничего, справлюсь.
На балкон, к воздуху!
Комната переливалась золотым маревом — огонь охватил всё. Но с балкона… Куда? С парнишкой на руках не выберусь!
Он будто ещё потяжелел. Я запаниковал. Что на лестнице? Хотя… пламя не причиняет мне вреда. А ребёнку? Перехватив его поудобнее, опрометью выбежал из квартиры.
Огонь на площадке лизал стены и вился по перилам, однако посередине оставался узкий проход. Бетон оплыл и словно крошился, чудилось, что иду по песку. Нести ребёнка было всё труднее, я сдувал набегающие на лоб капли пота и, чуть не падая, шёл, шёл, шёл…
Пролёт за пролётом, ступенька за ступенькой.
На седьмом этаже пламя едва тлело; мглу разрубали мощные лучи фонарей, но и они терялись в завесе дыма и пара. Пожарные со стволами в руках замерли, как и Николаев. Да что с ними такое?! Я скользнул на пятый; вдоль перил, зацепленные крюками, тянулись серые рукава. Воздух ощутимо прохладнее, но дышится с трудом. И ни черта не видно!
Когда я был на первом, лестница под ногами дрогнула, сверху послышался треск — или… показалось? Нет, затрещало снова, гулкий, протяжный вздох разнёсся эхом.
Впереди маячило светлое пятно выхода: дверь подпёрта кирпичом… за ней — деревья, машины. К подъезду торопятся двое пожарных. Торопятся? Бегут, но очень медленно. Я посторонился.
Застывшие у «Скорых» врачи. Толпа за оцеплением. Они не двигаются! Никто!
Ребёнок на руках шевельнулся, я взглянул на него и… слабость разлилась по телу, превращая то в студень, в желе. Меня, как боксёра на ринге, послали в нокаут сокрушительным и внезапным ударом. Я очумело тряс головой. Семь, восемь! — грохотал в ушах голос рефери. Девять, десять!
…десять.
…лет.
Мальчишка не тот! Похож на прежнего, но… сильно повзрослел, вытянулся, щёки запали. Тёмные волосёнки, ещё недавно коротко остриженные, свисали неряшливыми прядями.
Что это? Отчего? Как?! Неужели…
Я почти выронил свою ношу. Теперь и я?!
Двое в белых халатах… зарёванная женщина… чернявый пожарник в форме. Везде люди — слева, справа, впереди. Сейчас они увидят…
Озираясь, я отступил. Если они поймут, что… На меня нацелились дула камер. Развернувшись, я кинулся обратно, промчался мимо подъезда и — дальше! дальше! — за угол дома, во двор следующего…
…в изнеможении прислонился к столбу, ощущая затылком холод металла. Сполз на землю. Где я?.. Зачем я?.. — спросил, поднимая голову к небу. Небо хмурилось, тучи наползали друг на друга, грязные, косматые. На разгорячённый лоб упала капля, заструилась по щеке солёной влагой. Вторая, третья… Начался дождь.
Ветер швырнул в глаза водяную пыль; по тротуару нёсся, подпрыгивая и пытаясь взлететь, красный пакет. Лоскут пламени, в котором, быть может, остался… враг. Николаев.
Что случилось?.. Почему он…
И почему я?! Я!!!
Мне больше некого обвинять.
Я поднялся.
…по обезлюдевшей улице… навстречу непогоде… упрямо стиснув зубы…
…убийца!
…убийца!!!
Мне есть кого обвинять.
Мне есть кого хоронить.
Почему я не сгорел? Почему?..
Дождь хлестал по лицу, волосы слиплись неопрятными сосульками, и за шиворот бежали ледяные струйки.
Дождь… капли… горечь… ненависть. Слёзы на щеках. Но глаза сухи. Это дождь, просто дождь.
Глаза сухи. Горечь… ненависть… К себе, к нему.
Чем я жил? Чем мог жить? Чем жил он?
Спасатель? Убийца?! Не суди и не судим будешь. Когда идёт дождь, не видно слёз. Глаза сухи.
Небо плакало вместо меня, вымывало грязь, гарь и ненависть. Оставляя пустоту в душе. Не огромную, но и не маленькую. И пустота эта требовала заполнения.
