— А почему она не уехала в другой город?
— Не знаю… Привыкла, наверное. Или, когда смотрела на этих девочек, вспоминала молодость… Давай ты будешь моей женой. У нас большой дом в Генте. Сад. Мы будет ездить на море.
— Я старше тебя на семь лет. И зачем я тебе с ребенком?
— Мне не надо будет гадать, от меня она или нет. А следующий будет точно моим.
Глава десятая
El rey de rinocerontes*
Уже три с лишним недели стояла ясная весенняя погода. Череда дождей прошла, в город вернулось тепло, над всей страной сияло голубое небо, в садах цвели персиковые и абрикосовые деревья, но американский паралингвист Рей Райносерос ехал по Сантьяго в самом противоречивом расположении духа. Он был так взволнован, что на углу Театинос и Уэрфанос, проехал на красный свет и чудом избежал столкновения с военным автобусом. Карабинер хотел его остановить, но посмотрев на номер американской дипломатической миссии, только выругался.
Чтобы успокоиться, Рей включил кантри. Больше всего он любил кантри и город Новый Орлеан с французским кварталом. Особенно хороша была в оркестре скрипочка. Он слушал ее веселое пиликанье и думал о том, что скоро наступит День Благодарения, он поедет к родителям в Сидер-Рэпидс, штат Айова, послушает местные новости, сходит на футбол, досыта поест индейки с клюквой, выпьет вина и искренне возблагодарит Всевышнего, что родился в счастливой свободной стране в просторном доме, окруженном зеленой лужайкой, а не в этом сумасшедшем мире. Они сядут в креслах, мама принесет десерт, папа Райносерос, потерявший зрение в тот день, когда японцы напали на Перл-Харбор, заведет с ним разговор о президенте Никсоне и о поражении во Вьетнаме, и Рей расскажет, что они взяли реванш. Вьетнам не прошел дальше, и в этом есть заслуга его сына. Но рассказывать всего не станет, чтобы папу не огорчать. Потому что здесь, в Чили, все вышло лучше, чем он ожидал, и хуже, чем опасался.
Ликвидация коммунистического мятежа в южном конусе материка прошла блестяще, ее будут изучать курсанты в Вест-Пойнте и поражаться, как в самый последний момент в нашпигованной оружием и хаосом стране была предотвращена гражданская война. Даже он, не будучи профессиональным военным, понимал, как это было сложно. Он обещал генералу любую поддержку, исключая прямое военное вмешательство, и все же никто не знал, сколько кубинских наемников и левых эмигрантов находится в Чили и как они себя поведут. Но левые оказались болтунами — эти хваленые коммунисты и социалисты, которых боится весь цивилизованный мир, наложили в штаны и из-за трусости клюнули на слух о том, что с юга идет Пратс. Чужими руками хотели жар загрести, вот и попали в полымя. А генерал повел себя молодцом, хотя и оказался дрянным человеком с негодным норовом. Но в его-то дурном характере и крылась причина противоречивости райносеросовского настроения. Подобно тому как евреи за версту чувствуют антисемитов, Рей кожей чувствовал многочисленную породу людей, испытывающих ненависть к Америке, — чувство, с его точки зрения, психологически объяснимое, но логически совершенно бессмысленное, ибо ненавидеть Америку все равно что ненавидеть дождь, ветер, град. Америка- не страна, но явление природы, которое приносит благо одним и зло другим. Счастье быть ее другом, горе — врагом.
А Пиночет принадлежал к тем редким людям, которые Америку не любили, но не любили умной любовью и пользовались ею, ее же презирая. Сколько раз они ни встречались, Пиночет поражал Рея тем, что ничего не просил. Он смотрел на американца, как в средние века смотрели на ростовщиков обнищавшие испанские гранды или рыцари-крестоносцы, и снисходил до его денег. Эту чертову католическую романскую спесь Райносерос ненавидел памятью голландских и английских предков, но деваться было некуда: Альенде нужно было остановить.
И все же можно было сделать это поаккуратнее. Ни к чему была тюрьма на стадионе, пытки и похищения людей, однако когда Рей пытался заводить об этом речь, у генералов просыпалось нечто вроде национальной гордости, и Рею давали понять, что это их внутреннее, интимное дело, вмешиваться в которое они не позволят ни американцам, ни кубинцам, ни русским. Никому. Так же как прерывать молитву Аугусто Пиночета.
Идиотская чилийскость, чилинидад, на которой все помешались. И те, что расстреливали, и те, кого расстреливали, одинаково кричали: «Вива Чили!» Дерьмо!
Машина свернула с проспекта и выехала за город. Рей ехал в военные казармы, где находился странный человек. Он был захвачен во Дворце во время переворота, выдавал себя за бельгийца, но бельгийцем не был, отказывался называть страну происхождения, говорил на всех возможных языках; когда после нескольких допросов его поставили к стенке, чтобы припугнуть расстрелом, не то действительно пристрелить, крикнул, что если его расстреляют, русские подводные лодки разнесут в щепки военно-морскую базу чилийского флота в Вальпараисо. Это было совершенно нелепо, особенно если учесть, что у берегов Чили все это время находилась американская эскадра, однако расстрел таинственного полиглота было решено приостановить до выяснения всех обстоятельств.
Рей догадывался, кого увидит, и примерно предполагал, какую картину застанет; он бросил все и обматерил шефа тайной полиции Контрераса за то, что его так поздно поставили в известность о советском агенте, а когда наводивший ужас на всю страну чилийский полковник начал возмущаться, мол, офицер чилийской армии не позволит никому разговаривать с ним в подобном тоне, американец с удовольствием процитировал ту часть последней речи покойного доктора, где говорилось о чилийских генералах, подлецах и предателях, а после ринулся в тюрьму, устроенную в казармах полка «Такна». Он был готов ко всему, но когда ему показали Бенедиктова, королю носорогов стало дурно.
Лучший в мире андист лежал и харкал кровью. Его тело распухло от побоев и пыток электрическим током, но больше всего Рея поразило, что Бенедиктов не ругался, а, стиснув кровоточащие десны, молчал, как оскорбленная сторожевая собака.
— Мой Бог! Я же просил вас никуда не лезть, — воскликнул Рей и, к удивлению молодого капитана, получившего новое звание три дня спустя после переворота, бросился к заключенному.
Лицо гражданина мира исказила гримаса беззубой усмешки.
— Вы связались с дерьмом.
— Все они одинаковы. Чем ваш Кастро лучше? Молчите, молчите. Господи, какое счастье, что я успел. Ну что стоишь как истукан? — рявкнул он на капитана. — Немедленно вызови врача!
Тюремщик что-то пробурчал, и массивный Рей, который действительно мечтал о карьере футболиста, со всей дури вмазал ему по физиономии, косвенно предназначая удар и полковнику Контрерасу, и спесивому Аугусто Пиночету.
— Бросьте ваш спектакль.
— Какой к черту спектакль! — взревел Райносерос. — Вас спасло чудо, сэр. Как вы догадались напугать этих остолопов вашими дурацкими лодками? Это же совершенно дилетантский ход!
— Я признаю, что вы переиграли нас вчистую, — сказал Бенедиктов свистящим голосом, — но на правах проигравшего хочу дать вам совет: уберите Пиночета.
— Чем он вам не нравится? — в желудке у Рея нехорошо защемило.
— Верующий Иуда — чудовищное сочетание.
— Я знаю, Иван, — вздохнул король носорогов, — но у нас нет другой кандидатуры. И вообще не думайте о нем хуже, чем он есть. Он крепился до последнего. Но когда кубаши стали агитировать чилийских моряков прямо на кораблях, терпение генералов лопнуло. Если бы Пиночет не возглавил переворот, они сделали бы это без него.
— Уберите его, Рей, всем святым заклинаю вас, не сердите Небеса.
— Оставьте вашу русскую мистику, Бенедиктов. Лучше харкните напоследок в рожу кому-нибудь из охранников.
— Это было бы с моей стороны неблагородно, — проговорил Бенедиктов с сожалением. — Чего вы от меня хотите?
— Ничего. Вытащу вас отсюда — и ступайте на все четыре стороны. Хотя я бы не торопился на вашем месте домой. После того, что здесь случилось, вряд ли вас выпустят за границу. И это в лучшем случае. Поедемте со мной. Я предложу вам кафедру в Айове, закончите свой словарь наконец. Кстати, это вы заморочили голову бедному бельгийскому мальчику, будто бы Альенде был убит при штурме? Парень наделал много шума.
— Где он? — спросил Бенедиктов тревожно.
— Понятия не имею. А что, пожалуй, вы своего добились. Дура Европа оказалась настолько романтична, что склонилась к вашей театральной версии. Героическая оборона дворца, мертвое тело президента, обернутое национальным флагом, в президентском кресле. Человек, до конца отстаивавший мирный путь развития революции и погибший с оружием в руках, ее защищая.
— А вы не испытываете угрызений совести, профессор?
— Нет.
— И ничего не боитесь?
