— Замерзла?! — спросил он, его голубые глаза тревожно рассматривали ее.
— Да, — ответила она.
Он быстро снял с плеч пиджак и накинул на нее.
— Я так и не понял, почему здесь и в такое время, ночь на дворе.
— Ты сам говорил, что любишь погулять ночью у воды.
— Здесь очень глухое место.
"Чертовски бдителен! Сколько еще месяцев надо, чтобы он начал верить?!"
В темноте она заметила несколько фигур, а именно три: два дюжих костолома и высокий тонкий силуэт. Она прижалась к его плечу и нежно что-то прожурчала на ухо. Он ничего не слышал. Вот оно, то, к чему она его вела, а он повелс, трижды кретин. Хотя, как знать, смерть иногда лучшее средство от всех болезней и невзгод. Раз и тебя уже ничто не беспокоит. Должно быть это даже не больно. Но… как он ни уговаривал себя, уммрать все равно не хотелось, и эта рыжая совершенно ни при чем, она так, довесок к его никчемному существованию. Жить хотелось. Просто хотелось жить. В конце концов, никто не принуждает его сию секунду вставать, раздирать на груди рубашку и чертить мишень для выстрела. Если и отдавать свою шкуру, то так, чтобы с этой охоты охотник ушел сам едва живой. Адреналин бурлил кровь, хотелось напоследок бравады, безрассудства, может быть даже и безумия, хотя последнего было и так предостаточно.
Молодчики перегородили узкую улочку. Она сделала вид, что испугалась и прижалась к спутнику всем телом.
Она действительно испугалась, потому что в свете желтого фонаря, глаза сообщника казались еще более холодными и неестественно зелеными. Спутники его были мерзкими жлобами, у каждого из которых вместо подбородка было по кирпичу.
— Разрешите вашу даму? — елейно с тонкой улыбочкой сказал сообщник.
Она удивилась, как ему удается из своих пухлых губ мастерить такие интересные тонкие улыбочки.
— Это с какой такой радости? — он прекрасно понял их игру и согласился на участие в ней, приобняв свою "даму", чтобы потом, если представится возможность толкнуть ее на пули. В конце концов, она тоже с ним не особо церемонилась и миндальничала, когда требовала встречи здесь. Так нагло с ее строны, вот пусть и получет теперь по заслугам.
Костолому пальнули в воздух. Он вздрогнул, оказывается к пальбе он был совершенно не готов. Дым от револьверов пах порохом, мерзкий запах. Костоломы стали палить в воздух, хаотично. Зачем? Наверное, чтобы потом, когда завтра его найдут застреленным, жители домов могли показать, что была пальба, а его выставят или прохожим, или одним и участников. Грубо, некрасиво.
Сообщник стоял и курил, хитро с прищуром глядя на них. Сколько пафоса, грубая игра, очень грубая.
— Будем так стоять и палить? — не выдержал он.
— Будем, — усмехнулся сообщник, — а куда ты денешься?
— Хочешь даму? Забирай, — он толкнул ее вперед. Она тоненькая невысокая полетела на одного и костоломов и сшибла его с ног. Костолом грубо скинул ее с себя.
— Пли! — залихватски крикнул сообщник, нисколько не беспокоясь, услышат его или нет в окнах домов.
Он подбежал к ярко-горевшей вывеске аптеки, там внутри горел свет. Они не посмеют убить его при свидетеле. Он стал дергать дверь, она была заперта. Пуля просвистела и шлепнулась о стену. Промах. Но если он так и будет стоять, они очень скоро попадут, он рванул к открытому окну, первый этаж, без сомнения он быстро в него залезет, а там спасение, телефон, полиция, служба собственной безопасности банка… А, черт, лучше СоБеБ, чем эти. Пули шлепались об стену, высвистывая даже какой-то мотив. Он уцепился за подоконник, стал подтягиваться, как три пули разом вошли в него, одна в раздровила позвоночное тело, вторая пробила колено и застряла в чашечке, третья навылет, в селезенку, смертельно.
Он отцепил руки и безжизненным куском мяса, упал на мостовую. Те боли, которые он испытывал, казались ему раем по сравнению с тем, что предстаяло, умирать он будет медленно, от потери крови. Впрочем, и болей-то особых нет, шок мешает прочувствовать все ощущения.
Он видел, как к нему подходят все четверо. Она опиралась на руку сообщника, в ручке у нее был револьвер, на руке перчатка. Сообщник присел рядом с умирающим и закурил снова.
— Ну, что? Умираешь? — с легкой улыбкой спросил он, знал что обреченный на смерть вряд ли ему ответит, только мычать и стонать может, не больше, — Умирай, ты заслужил. Сколько пуль? А, не важно, Сколько ни есть, все твои.
Сообщник не церемонясь, стал осматривать тело умирающего.
— Ох, в селезенку. Красивый фонтан. Отойдите на шаг, не-то он вас забрызгает. Я-то ладно сожгем рубашку. Хотя жаль, любимая рубашка.
Ладно, лежи, дорогой, отдыхай. Мы не будем тебя добивать, ты ведь и правда нам дорог… Очень дорого ты нам обошелся.
Как человек привыкший делать грязную работу, более того, любивший делать ее, он встал отряхнул руки и снова тонко улыбнулся.
— Дай сюда револьвер? — сказал он одному из костоломов. Тот послушно отдал ему револьвер. Раздался выстрел. Снова тревожно запахло порохом и кровью. Она едва успела отскочить, чтобы фонтан из черепа второго костолома не попал на нее, хорошо, что она была укрыта чужим пиджаком, кровь осела на нем.
Первый развернулся и уже занес над ним руку, чтобы ударить, она оказалась проворнее. Недавром училась стрелять, пуля в висок попала точно, в самый центр височной кости.
— Спасибо, — улыбнулся он. Взял у нее револьвер и вложил в руку первому костолому, свой револьвер вложил в руку умирающего, который мало уже, что соображал.
— Идем, — сказал он ей, делая последнюю затяжку, — А, стоп, забыл. Он вставил свой бычок в рот одному из только что убитых костоломов, — Так живописнее, — рассмеялся он.
Они пошли вперед в темноту.
Что я наделала?! Я очнулась, как от дурного сна. Я все еще была в ее теле. Но, что я наделала. Я должна была спасти его, а не помогать этому мерзкому Не-Виктору с холодными глазами и улыбкой ядовитой змеи.
Теперь все пропало, пропало. Я билась головой о стенки собственного черепа. Истерика, паника — они завладели мною. Жить теперь зная, что почти своими руками убила доктора. Я не выживу, так нельзя!
Я развернула ее голову назад и увидела сцену, убившую меня наповал. И окна вытянулись длинные руки, как шланги они спустились из окна и подхватили того, кто лежал на мостовой и умирал.
— Не оглядывайся, этого никогда нельзя делать, когда уходишь с места, — педантично заметил он.
— Она обернулась и прижалась у нему. Я снова отпустила вожжи, это было важно, она видела тоже, что и я. И ей казалось, это просто глюк, невозможны такие руки, что-то не так, что-то рушится, предчувствовала она. Хотелось еще раз обернуться, но нельзя: он запретил. Они свернули за угол, теперь оборачиваться уже нет смысла.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
