— Бабушка может говорить что хочет. А я говорю, просто скандал, что вы не приедете на скромный ужин с устрицами, который я собирался дать в честь вашего приезда в воскресенье у Дельмонико.[105] Там будут Кампанини,[106] Скалчи[107] и множество других занятных людей.
Она перевела полный сомнений взгляд с банкира на Арчера.
— Ах, это так заманчиво! С тех пор как я здесь, я после того вечера у миссис Стразерс не видела никого из мира изящных искусств.
— О каком виде искусства вы говорите? Я знаком кое с кем из художников, это очень милые люди, и, если позволите, могу привести их к вам, — смело сказал Арчер.
— Из художников? Разве в Нью-Йорке есть художники? — спросил Бофорт таким тоном, который следовало понять как намек, что раз он не покупает картин этих художников, значит, их попросту не существует, а госпожа Оленская, улыбнувшись своею грустною улыбкой, обратилась к Арчеру:
— Это было бы чудесно. Но я имела в виду артистов драмы, певцов и музыкантов. Мой муж всегда их к нам приглашал.
Она произнесла слова «мой муж» таким тоном, как будто они вызывали у нее не. зловещие ассоциации, а, напротив, чуть ли не вздохи сожаления по утраченным радостям замужества. Арчер посмотрел на нее в полной растерянности, дивясь то ли притворству, то ли безразличию, которые позволяли ей с такою легкостью касаться прошлого в ту самую минуту, когда, стремясь навсегда с ним покончить, она готова была поставить на карту свое доброе имя.
— Я уверена, что imprévu[108] лишь увеличивает удовольствие, — продолжала она, обращаясь к обоим мужчинам. — Вероятно, большая ошибка каждый день встречаться с одними и теми же людьми.
— Это, во всяком случае, дьявольски скучно; Нью-Йорк умирает от скуки, — проворчал Бофорт, — а когда я пытаюсь вас развеселить, вы меня подводите. Надеюсь, вы еще передумаете. Воскресенье — последний шанс увидеть Кампанини, на будущей неделе он уезжает в Балтимору и Филадельфию, а я заказал отдельный кабинет с роялем Стейнвея, и они весь вечер будут для меня петь.
— Какая прелесть! Можно, я подумаю и завтра утром вам напишу?
Она сказала это очень любезно, но в голосе ее все же прозвучал еле заметный намек на то, что она ждет его ухода. Бофорт, очевидно, это почувствовал, но он не привык, чтобы его выпроваживали, а потому не двинулся с места и, упрямо нахмурив брови, продолжал на нее смотреть.
— Почему не сейчас?
— Это слишком серьезный вопрос, чтобы решать его так поздно.
— По-вашему, уже поздно?
Она холодно ответила на его взгляд.
— Да, потому что мне еще надо немножко поговорить по делу с мистером Арчером.
— Вот как! — отрезал Бофорт. Не уловив в ее тоне извинения, он слегка пожал плечами, со свойственной ему самоуверенностью взял руку графини, привычным движением поднес ее к губам и, крикнув с порога: — Послушайте, Ньюленд, если вам удастся убедить графиню остаться в городе, вы, разумеется, тоже приглашены, — своей солидной, тяжелой поступью вышел из комнаты.
На мгновенье Арчеру показалось, будто мистер Леттерблер предупредил графиню о его приходе, но ее следующие слова прозвучали так неожиданно, что он тотчас убедился в своей ошибке.
— Вы знакомы с художниками? Вы вращаетесь в их среде? — спросила она, с любопытством глядя на него.
— О нет. Я не думаю, чтобы здесь, в Нью-Йорке, существовала какая-то артистическая среда, они скорее составляют тонкий поверхностный слой.
— Но вы интересуетесь искусством?
— Очень. Бывая в Париже или в Лондоне, я никогда не пропускаю ни одной выставки. Я стараюсь не отставать от века.
Она опустила глаза на кончик атласной туфельки, выглядывавшей из-под ее длинных юбок.
— Я тоже очень интересовалась такими вещами, моя жизнь была полна ими. Но теперь я стараюсь все это забыть.
— Забыть?
— Да. Я хочу отбросить всю свою прежнюю жизнь и стать такою, как все здесь.
Арчер покраснел.
— Вы никогда не станете такой, как все. Она слегка приподняла прямые брови.
— Ах, не говорите так! Если бы вы только знали, как мне тяжело, что я так отличаюсь от других!
Лицо ее стало мрачным, как трагическая маска. Она наклонилась вперед, тонкими руками обхватила колени и, отвернувшись от гостя, вперила взор в неведомую темную даль.
— Я хочу уйти от всего этого, — повторила она. Он помолчал и откашлялся.
— Я знаю. Мистер Леттерблер мне говорил.
— Правда?
— Потому-то я и пришел. Он просил меня… Видите ли, я состою в фирме…
Она удивленно посмотрела на него. Потом глаза ее просияли.
— Вы хотите сказать, что можете мне помочь? Я могу говорить с вами, а не с мистером Леттерблером? О, это будет гораздо легче!
Слова ее растрогали Арчера. Он понял, что она сказала Бофорту о делах, чтоб от него отделаться, а заставить Бофорта отступить уже само по себе было немалой победой, и довольство собой придало ему уверенности.
— Я здесь для того, чтобы об этом поговорить, — повторил он.
Она сидела молча, по-прежнему опустив голову на руку, лежавшую на спинке дивана. Лицо ее казалось бледным и угасшим, словно яркий цвет платья приглушил на нем все краски. Она вдруг показалась Арчеру несчастной и даже жалкой.
«Теперь мы подходим к жестоким фактам», — подумал он, чувствуя, что его охватывает то же самое инстинктивное отвращение, которое он так часто осуждал в матери и ее сверстниках. Как редко ему приходилось сталкиваться с необычными ситуациями! Он даже не знал, какими словами о них говорить, ибо слова эти, казалось, принадлежали изящной литературе и сцене. От того, что должно было сейчас произойти, он чувствовал себя неловким и смущенным, как мальчишка.
Помолчав, госпожа Оленская неожиданно разразилась страстной тирадой.
— Я хочу быть свободной, я хочу стереть все прошлое!
— Я вас понимаю. Лицо ее смягчилось.
— Значит, вы мне поможете?
— Прежде всего, — нерешительно начал он, — я, вероятно, должен знать немного больше подробностей…
Она казалась удивленной.
— Но вы ведь знаете о моем муже… о моей жизни с ним?
Он утвердительно кивнул.
— Тогда… тогда о чем же еще говорить? Разве в нашей стране такие вещи допустимы? Я протестантка, наша церковь в таких случаях не запрещает развода.
— Разумеется, нет.
Оба опять замолчали, и Арчер мысленно увидел, как между ними возник отвратительно ухмыляющийся призрак графа Оленского. Письмо его, размером всего в полстраницы, было именно тем, что он в разговоре с мистером Леттерблером назвал весьма неопределенным обвинением злобного мерзавца. Но есть ли в нем хотя бы доля правды? На этот вопрос могла ответить только жена графа.
— Я просмотрел бумаги, которые вы передали мистеру Леттерблеру, — проговорил он наконец.
— Можно ли представить себе что-либо более отвратительное?
— Нет.
Слегка изменив позу, она прикрыла рукою глаза.
— Вам, разумеется, известно, — продолжал Арчер, — что, если ваш муж захочет предъявить встречный иск… как он грозится…
— И что тогда?
— Он может сказать что-нибудь… что-нибудь непр… что может оказаться для вас нежелательным… сказать публично, так что это может вызвать толки и повредить вам, даже при условии…
— При каком условии?
— Я хочу сказать — даже при условии, что это ни на чем не основано.
Она погрузилась в долгое молчание, такое долгое, что он, отведя глаза от ее затененного лица, имел достаточно времени, чтобы запечатлеть в памяти форму другой ее руки — той, что лежала на коленях, и подробно изучить надетые на безымянный палец и мизинец три кольца, из которых ни одно не было обручальным.
— Какой вред могут причинить мне подобные обвинения здесь — даже если он произнесет их публично?
С губ Арчера готовы были сорваться слова: «Бедная девочка, гораздо больший, чем где бы то ни было!», но вместо этого голосом, который даже в его собственных ушах прозвучал совсем как голос мистера Леттерблера, он ответил:
— По сравнению с тем миром, в котором вы жили, нью-йоркское общество — узкий мирок. И — вопреки всякой видимости — им управляет маленькая кучка людей с весьма… как бы это сказать… с весьма старомодными понятиями.
Она ничего не ответила, и он продолжал:
— Наши понятия о браке и разводе особенно старомодны. Наше законодательство развод одобряет, наши обычаи — нет.
— Ни при каких обстоятельствах?
— Гм… во всяком случае, если женщина — пусть даже обиженная, пусть даже безупречная — может навлечь на себя хоть малейшее подозрение, если она хоть в чем-то преступила условности и тем дала повод для… для оскорбительных инсинуаций…
Она еще ниже опустила голову, и он снова со страстной надеждой ожидал хотя бы вспышки гнева, хотя бы короткого возгласа негодования. Но ни того, ни другого не последовало.
