Я разглядел своего божка — грубая деревянная поделка, даже не законченная и не отполированная. Я уже хотел было выбросить его, но вместо этого почему-то сунул в свою школьную сумку.
Кто-то тронул меня за плечо:
— Господин, не забудьте и об этой убогой.
Я в изумлении поднял глаза. Говорил один из спутников женщины-калеки. Двое носильщиков поднесли ее ко мне так, чтобы я мог видеть ее лицо и коснуться ее, не вставая с места. Я провел рукой по ее щекам и векам. Я возложил на нее свои отмеченные ладони, а потом поднял руки, чтобы присутствующие увидели длинные белые шрамы там, куда поцеловала меня мертвая мать.
Слуги поставили носилки, творя святые знамения. Калека с трудом поднялась, но застонала и откинулась на спину.
— Я буду о тебе помнить, — сказал я. — Знай об этом.
Мои слова, как и мои поступки, казались мне продолжением собственного сна. Кто-то другой вместо меня выполнил роль чудотворца-целителя. Один из убитых колдунов, живущих внутри меня, возможно, когда-то мечтал об этом и теперь получил возможность сыграть эту роль. Но я, Секенр, был унижен этим мошенничеством и теперь страдал от стыда. Не знаю, было ли ее уродство врожденным, результатом колдовских чар или мести разгневанного бога, но я ничем не мог ей помочь. Мои слова были жестоким обманом. Подобную задачу мог выполнить святой отшельник или мудрец, какой-нибудь костоправ, не несущий магии в себе самом, а являющийся проводником божественной воли. Все это ошибка, случайность. И попал я сюда совершенно случайно. Если бы я заснул на мусорной куче и мне приснился бы тот же самый сон, не было бы никаких восторженных почитателей — я ни в коей мере не заслужил этого. Меня надо бояться и избегать. Я — одновременно источник и резервуар страшной черной магии.
Не успел я понять, что делает слуга, как он сунул мне в руку серебряные монеты. Когда я стал отказываться, он высыпал их мне в сумку.
Вцепившись в свою школьную сумку, я вырвался из толпы и побежал прочь, подальше от этого места. Никто не кричал мне в след.
— Чудо! — заводил толпу владелец лавки у меня за спиной. — Божественное откровение! И все же я, как человек не жадный, умеющий сочувствовать чужому горю, прошу с вас всего две с половиной монеты…
Через какое-то время я замедлил шаг, остановился и перегнулся через парапет. Я смотрел на реку, восстанавливая дыхание, а позади меня толкались уличные торговцы, портовые рабочие и просто зеваки, которым пришлось расступиться, чтобы дать дорогу процессии причудливо разодетых иностранцев.
Я тоже обернулся: впереди в золотых доспехах тонкой работы шли мужчины — они пристально, не отводя взгляда, смотрели прямо перед собой, сложив руки на груди, ножны били им по ногам; затем — женщины в прозрачных белых шароварах по щиколотку, они звонили в серебряные колокольчики и танцевали, извиваясь, как змеи; и, наконец, одетый в черное карлик с жабьим лицом, несший на спине инкрустированное драгоценными камнями золотое изображение четырехрукого лучника, который одной рукой вынимал из колчана стрелы, двумя натягивал лук, а оставшейся, четвертой, подносил к губам боевой рог. Как только лица иноземцев, символика их костюмов и карлик утратили для меня интерес, я узнал бога. Его почитали и в Стране Тростников, хотя у нас его делали из дерева и украшали далеко не столь изысканно.
Это было изображение Царя Неока, или, в формальной традиции, Неок-Кемада, воина, единственного среди смертных, кто воскрес после смерти не в утробе Сюрат-Кемада, а на залитом солнцем берегу Великой Реки во время битвы, в которой был убит. Неок, храбрейший из людей, сбросил с себя оковы смерти и благодаря своему чудесному воскресению освободился от всех страхов и в конце концов победил Ночного Змея. Он не смог убить его и лишь заточил в камень, лежащий в Сердце Мира. После боя Шедельвендра на руках отнесла его на Солнце, где он очистился и стал бессмертным.
Он отец солдат, беспристрастный и справедливый мститель, никто не может устоять перед его горящим испепеляющим взором, а его неумолимые стрелы разят виновного повсюду, где бы тот ни спрятался. Он защищает слабых и выступает посредником в решении конфликтов. Его портреты украшают суды и один вид его пугает преступников больше, чем созерцание места казни.
Теперь я был просто уверен — ни одна из моих встреч просто не могла быть случайной, все они выстроились в длинную логическую цепочку, неизменно ведущую к одному: Царь Неок должен выпустить свои стрелы. Царь Неок явился, чтобы отомстить за беднягу Велахроноса и избавить мир от Секенра, который является одновременно и чародеем Ваштэмом, и чародеем Орканром, и чародеем Танниваром — многократным отцеубийцей.
Почему же тогда я не взобрался прилюдно на крышу и, не пряча взгляда, открыто стоя в лучах восходящего солнца, не объявил: «Вот он я, Мститель, иди сюда, застрели меня?» Потому что даже для самых жалких и презренных жизнь представляет величайшую ценность. Даже раб не хочет умирать.
Или так случилось, потому что Ваштэм, мой отец, и Таннивар, убивший собственного отца, и все остальные, ставшие частью меня, не позволили мне сделать это? Нет сомнения, если я… нет, мы будем убиты богом, убиты тем, кто просто не может стать убийцей, страшная цепь прервется. Ей будет положен конец.
А может быть, и нет? Просто страшно представить, что чародей каким-то образом сможет стать богом или бог чародеем, и наполнить мир огнем, кровью и хаосом.
Так что я просто прислонился к парапету и ждал, пока процессия пройдет мимо. Царь Неок так и не обернулся. И не выстрелил.
Наверное, я простоял там не меньше часа в каком-то оцепенении. Неожиданно у меня засосало под ложечкой. Я достал одну из серебряных монет, купил у лоточника хлебец и рыбу и отправился в харчевню, чтобы мне ее зажарили под острым соусом. Там я поел, сидя в прокуренном зале за общим столом среди моряков и стараясь казаться беззаботным. Кто травил похабные истории, кто рассуждал о реке, ветрах и грузах, кто вспоминал свой дом и далеких жен, а кто громко распевал песни на незнакомом мне языке — все было так, словно в мире не существовало убийц-чародеев, словно Сюрат-Кемад каждую ночь не посылал на улицы города эватимов собирать свою страшную дань.
Мне хотелось посидеть там еще и слушать, слушать, слушать, но я поймал взгляд хозяина, ясно говоривший: закажи что-нибудь еще или выметайся, — и я ушел.
Ближе к вечеру (я откуда-то знал, что это последний день моей свободы, последний день моей жизни среди моего народа, в моем родном городе; день, когда обычный мальчишка, каким я когда-то был, вдыхает свой первый глоток воздуха взрослой жизни, в которую он никогда не вступит) я бродил среди книжных лавок и слушал поэтов, декламировавших с перевернутых ящиков и корзин свои произведения, а когда солнце начало клониться к закату, дошел до аллеи кожевников, где в изобилии были развешены или разложены на всеобщее обозрение пояса и ремни, сумки и непромокаемые плащи с капюшонами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
