УЗНИК
Отворите мне темницу,Дайте мне сиянье дня,Черноглазую девицу,Черногривого коня.Я красавицу младуюПрежде сладко поцелую,На коня потом вскочу,В степь, как ветер, улечу.
Но окно тюрьмы высоко,Дверь тяжелая с замком;Черноокая далёко,В пышном тереме своём;Добрый конь в зелёном полеБез узды, один, по волеСкачет, весел и игрив,Хвост по ветру распустив.
Одинок я – нет отрады:Стены голые кругом,Тускло светит луч лампадыУмирающим огнём;Только слышно за дверямиЗвучно-мерными шагамиХодит в тишине ночнойБезответный часовой.
«Темница» Лермонтова находилась в одной из комнат верхнего этажа в здании Главного штаба, а допросы велись этажом ниже. Пришлось-таки Михаилу Юрьевичу назвать своего «сообщника» С.А. Раевского, давшего первый мощный толчок распространению крамольного стихотворения. Пообещали, что ничего страшного переписчику не сделают, а вот если не назовёт, тогда самого поэта отправят в солдаты. И Лермонтов, опасаясь, что бабушка не переживёт такого огорчения, принёс-таки друга в жертву. Арестовали и Раевского, посадив его в камеру попроще – гауптвахта на Сенной.
Влиятельные родственники Арсеньевой бросились хлопотать. За Лермонтова вступился сам Дубельт, начальник жандармерии, вступился по просьбе адмирала Мордвинова, на племяннице которого был женат. Приговор: выписать Лермонтова тем же чином в Нижегородский драгунский полк в Грузию. Раевского сослали поближе – в Олонецкую губернию «для употребления на службу по усмотрению властей». Лермонтов, чувствуя вину перед приятелем, направлял к нему записки покаянного свойства, поначалу безответные. Но потом получил-таки от Раевского примирительное письмо. 19 марта, в тот же день, что и разжалованный в солдаты Дантес – из России, Михаил Юрьевич выехал из Петербурга и отправился на Кавказ.
Прощай, немытая Россия,Страна рабов, страна господ,И вы, мундиры голубые,И ты, им преданный народ.
Быть может, за стеной КавказаСокроюсь от твоих пашей,От их всевидящего глаза,От их всеслышащих ушей.
«Немытая Россия» – это всё ещё продолжение только что пропетой темы: «И вы не смоете всей вашей чёрной кровью Поэта праведную кровь!» Ну, а «паши» – новое, чуть замаскированное обозначение всё тех же высших военных и гражданских сановников, к которым он ещё совсем недавно обращался напрямую: «Вы, жадною толпой стоящие у трона…» Теперь же Лермонтов, наученный горьким опытом, стихи эти не только не позволил переписывать и распространять, но, кажется, и бумаге не доверил, разве что гораздо позднее, в предчувствии близкой гибели. А что были они созданы именно при отправке поэта в первую ссылку, а не в пору возвращения из отпуска во время второй, как полагают некоторые исследователи, явствует уже из его весьма наивного предположения, что «за стеной Кавказа» можно укрыться «От их всевидящего глаза, От их всеслышащих ушей». Да и отношение к России на исходе краткой, но бурной жизни Михаила Юрьевича будет уже совсем иным. Пока же ни малейшего сожаления или, скажем, горечи разлуки.
«Вместо службы где-нибудь в крепости» Лермонтов восемь месяцев пропутешествовал за казённый счёт, собрав обильный материал для стихов и прозы. Повод: заболел ревматизмом, а может быть, вняв совету кого-нибудь из «бывалых кавказцев», симулировал таковой и по рапорту, поданному в Ставропольский госпиталь, оказался на минеральных водах. До середины августа принимал лечебный курс в Пятигорске, потом до сентября – в Кисловодске. Затем, направившись в урочище Карагач, где находилась штаб-квартира Нижегородского полка, проехался вдоль Кавказской Военной линии «от Кизляра до Тамани, был в Шуше, Кубе, Шемахе, Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьём за плечами. Ночевал в чистом поле под крики шакалов, ел чурек, пил кахетинское».
Этой же осенью 1837 года оказался на Кавказе и Николай I. Проводя ревизию Военной линии, нагрянул в Ставрополь. Толпы ликующего народа. А в местной гостинице – Лермонтов и Александр Одоевский, декабрист, уже отбывший каторгу и теперь сосланный под пули горцев. Отважный до дерзости, Одоевский вышел на балкон и прокричал проезжающему императору: «Аве, Цезарь, моритури те салютант!» (Цезарь, обречённые на смерть приветствуют тебя!). Приятели смельчака поспешили увести его в комнаты, дескать, если тебя услышат – беда. На что декабрист вполне резонно ответил: «Но, господа, русская полиция по латыни ещё не обучена».
Царская ревизия была проделана с неимоверной быстротой и обошлась российской казне, что называется «в копеечку» – 143 438 рублей 59 копеек. Нелегко представить, но в этой гонке ретивым императором было загнано 170 лошадей! Свита изнемогала от усталости, а самодержец только понукал – быстрей да быстрей. Николай I отличался спартанским аскетизмом. Даже у себя во дворце спал на железной кровати, накрываясь солдатской шинелью. Занимался государственными делами по 18 часов в день. Однажды во время манёвров на Бородинском поле 8 часов провёл в седле, не слезая с лошади, на жаре перед 240-тысячной армией, совершающей свои учебные действия.
10 октября на Дубийском поле под Тифлисом император произвёл смотр Кавказского корпуса, среди частей которого были и Нижегородские драгуны. Царь был в добром настроении и за удачную парадировку приказал выдать всем нижним чинам по два рубля, по два фунта рыбы и по две чарки вина. Опытный царедворец Бенкендорф счёл этот момент весьма подходящим, чтобы замолвить словечко за Лермонтова. Опальному поэту вышло высочайшее прощение, и на следующий день был подписан приказ о его переводе в Гродненский гусарский полк, не участвующий в Кавказской войне.
Нужно сказать, что среди четырёх, прорысивших перед самодержцем эскадронов Нижегородских драгун самого Михаила Юрьевича не было. В эту пору поэт, незадолго до того обворованный в Тамани, всё ещё находился в Ставрополе без вещей и денег. Впрочем, царь о его отсутствии на параде не знал. Кроме личных вещей среди украденного оказался и пакет, который Лермонтов взялся доставить Николаю Мартынову от его родных. В пакете находились деньги и письма. Деньги Михаил Юрьевич отдал из своих, а вот пропажа писем несколько испортила отношения между двумя приятелями, однокашниками по юнкерской школе. Во всяком случае, мать Николая в последующей переписке с сыном высказала предположение, что никакой кражи не было, дескать, лукавый «почтальон» попросту вскрыл эти письма и прочитал.
В пору своих скитаний по Кавказу Лермонтов всё ещё горит негодованием на убийц Пушкина и у него исподволь вызревает план мести, разумеется, литературной. На этот раз он отказывается от прямого обращения к недругам Александра Сергеевича. Да и зачем действовать столь опрометчиво, когда в арсенале поэзии имеется эзоповский язык иносказаний и аллегорий?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
