Но ситуация в стране становилась все более бесконтрольной. Наконец в январе девяносто первого пролилась кровь и в самой Литве.
Потрясенные пролитой кровью тысячи литовцев бросали свои партийные билеты, уяичтожали советские паспорта, отказывая империи в праве на существовгние. Уже тогда стало ясно, что Литва ушла. И ее не вернуть обратно никакими танками. Моргунас не бросил в те дни своего партбилета. Слишком сильной оказалась инерция воспитания, полученные в детстве убеждения и идеалы. А потом был август девяносто первого года.
Тысячи людей, среди которых был и Викторас Моргунас, услышав утренние новости девятнадцатого августа, поверили, наконец, что страна возрождается, что еще возможно спасение империи, пусть ценой репрессий, пусть ценой временного отступления. Слишком памятен был характерный пример Польши, где Ярузельский удержал страну от катастрофы. Но оказалось, что стареют не только идеалы. Система, столько лет подавлявшая инакомыслие, система, требовавшая безусловного подчинения и соблюдения правил игры, система, при которой чаще всего талантливые и умные люди оказывались вне политики, а проходимцы и карьеристы делали себе карьеру. Система, осуществлявшая отбор на генетическом уровне, при которой нужно было доказывать никчемность своих хромосом и ничтожность своих родителей для успешного продвижения наверх. Эта система оказалась не в состоянии дать стране в решающий момент своего Ярузельского или своего Пиночета. Вместо трагедии получился фарс. Вся страна и весь мир увидели в перерывах между танцующими лебедями трясущиеся руки вице-презвдента. Это был крах, конец всей системы, так долго служившей каркасом империи.
Горбачев вернулся из Фороса национальным героем, но его дни уже были сочтены. Ельцин тыкал ему в бумаги, чувствуя себя победителем и освободителем Президента. Под нажимом своего вечного оппонента Горбачев объявил о запрещении Коммунистической партии Советского Союза. А еще через несколько дней была признана независимость Литвы, Латвии и Эстонии.
Моргунас еще застал тот день, когда в их учреждение ворвались маленькие чертики из табакерки, радуясь, что наконец смогут стать самостоятельными фигурами в этом клоунском балагане. Он видел, как срочно уничтожались дела видных деятелей правящей партии, как сжигались компрометирующие материалы, как изгонялись офицеры, вся вина которых состояла в том, что они честно служили своей стране, представляя ее от Балтики до Тихого океана.
Он не мог принять эти перемены. Первые два месяца он ходил, как помешанный, пытаясь осознать происходящее. Но иррациональность ситуации давила на него, общая эйфория чертиков действовала на нервы, а торжествующий музыкант, дирижировавший уже целым народом, вызывал ужас и разочарование.
Вскоре выяснилось, что Моргунас не может никуда устроиться на работу. Его принадлежность и организациям, печально известным своими репрессиями и преследованиями, сделала из него безработного. В тридцать лет он стал никому не нужен в своей стране, в своей Литве.
К тому времени потерял свое былое значение и всемирно известный театр в Паневежисе, когда умер режиссер, сошли со сцены многие актеры и театр превратился в заурядный провинциальный театр времен Литовской республики.
Еще через два месяца Моргунаса стали называть оккупантом, прислужником русских, кровавым палачом афганского народа. Он, честно и преданно служивший своей стране, проливавший кровь во имя ее идеалов, оказался вдруг, предателем и наймитом для одной сотой ее части, в той местности, где жили представители его народа.
Это было больно, горько и обидно. Никто не хотел слушать, никто не хотел понимать. Родители, видевшие его состояние, советовали ему уехать, перебраться в соседнюю страну, но он не представлял себе жизни без них, без блестящего Вильнюса, без старинного Каунаса, без родного Паневежиса. Это была его родина, и он никуда отсюда уезжать не собирался.
А спустя еще некоторое время его хоронили в родном Паневежисе. Так и не приняв распада большой страны, не сумев примириться с чертиками из табакерки, он ушел из жизни растерянный и обманутый.
В последние дни он вспоминал друзей, звонил им из Литвы. Последний разговор у него был с генералом Акбаром Асановым. Он ничего не сказал своему бывшему командиру, уверяя его, что жизнь налаживается. Застрелился он утром, на своей квартире в Вильнюсе, где жил один, так и не успев жениться. А может, этой к лучшему. У него даже не было своей любимой девушки. В Афганистане ему казалось, что вся жизнь еще впереди. В последние минуты он вспомнил, как выводил под огнем моджахедов свой БМП. На столе нашли записку с несколькими словами: «Прости меня мама, больше так не могу. Похороните в Паневежисе, рядом с бабушкой».
VII
Тяжелая и нелепая смерть майора Машкова потрясла всех четверых. Оставшийся спуск прошел в полном молчании, пока наконец в полночь они не вышли к небольшой реке, где Асанов объявил еще один привал. Он решил сам дежурить в эту тяжелую ночь, давая отдых всем троим офицерам. Падериной и Чон Дину нужно было отоспаться перед завтрашним выходом в Зебак, а Семенов, протащивший всю группу ведомым, просто мог свалиться от усталости. Кроме того, им предстояло разбить лагерь, идти обратно за грузом и охраняющими его офицерами.
Он ходил в эту ночь с тяжелым грузом давящих на него воспоминаний. Генерал понимал, что их операция необходима. Командование службы внешней разведки и его собственное руководство, планируя эту операцию, исходили из исключительности задания полковника Кречетова и его обязательного закрепления в Афганистане. Но в качестве доказательства был избран отряд Асанова, который по логике должен был погибнуть, доказывая всю важность захваченного офицера. Еще не достигнув цели, они уже потеряли двоих офицеров, и Асанов боялся, что это будут не единственные потери в этой экспедиции.
И его задача, командира и старшего по званию офицера, была четко сформулирована. Сначала закрепление Кречетова, затем проход бтряда и безопасность его членов. Только затем.
Захватившие в плен Кречетова бандиты Нуруллы должны были убедиться в его абсолютной важности и сообщить об этом по цепочке. Только тогда им заинтересуются американские или пакистанские разведчики. Только невероятная по своей дерзости попытка освобождения Кречетова может создать ему имидж очень нужного человека, в котором западные спецслужбы должны быть заинтересованы.
Генерал понимал всю стратегию этой сложной игры. Кречетова нельзя было просто сдавать американцам. Его нельзя было просто подставлять им. Они сами должны были заинтересоваться Кречетовым. Они сами должны были узнать о попытке освобождения одного из офицеров, захваченного отрядом Нуруллы. И, наконец, они должны были поверить, что сами смогли вычислить принадлежность Кречетова к разведывательным ведомствам. Для этого и шел отряд генерала Асанова. Для этого они потеряли уже двух людей. И, наконец, ддя этого они рисковали своими жизнями, чтобы обеспечить успешное проведение всей операции.
Никто из спящих сейчас на земле людей, никто из оставшихся в горах офицеров и не подозревал, насколько сложна и непредсказуема будет их дальнейшая судьба. Насколько нужно и не нужно освобождать Кречетова. Это было трудное, высшее математическое уравнение, результатом которого должна была стать теорема доказательства случайного пленения полковника Кречетова.
Но для этого его люди должны были выложиться полностью. И теперь, обходя свой импровизированный лагерь, генерал все время размышлял — стоила ли таких жертв эта теорема. Не слишком ли дорогой была цена за внедрение агента службы внешней разведки в иностранную разведсеть?
Под утро он разбудил всех троих. Падерина и Чон Дин, развязав рюкзаки, начали одеваться, готовясь к совместной «экскурсии» в город. Первоначально на роль супруга для одетой в парацджу Падериной планировался майор Ташмухаммедов. Он был выше ростом, хорошо знал местные условия, языки, обычаи, мог стать ведущим в группе. Но после рокового несчастья при приземлении их план пришлось срочно корректировать. С Падериной отправлялся Чон Дин, который был чуть меньше ее ростом. И вдобавок не так хорошо знал местные условия. Правда, здесь имелся и некоторый позитивный результат, так как Чон Дина при всем желании нельзя было принять за русского шпиона, настолько характерным было его лицо, кошачья, мягкая походка и внешность корейца или киргиза. У Падериной под паранджой было спрятано два пистолета — висевших на специальных ремнях. У Чон Дина ничего с собой не было, если не считать его рук, по праву считавшихся почти боевым оружием в полевых условиях.
Когда они были готовы, Асанов пожелал им счастливого пути, напомнил о связном и потом долго смотрел им вслед. Чои Дин был немного меньше семенящей за ним женщины, но на Востоке рост мужчины не имел никакого значения в сравнении с женщиной.
