Да, на сцене такую пьесу представить было невозможно. И тогда Галич принялся читать пьесу среди друзей, по домам. Именно тогда стал сочинять остросатирические, горькие до перехвата горла песни.
Писатель Юрий Нагибин приводит, казалось бы, бытовой пример мужества Александра Аркадьевича.
Но как он характерен!
Как-то они с приятелями решили устроить застолье у только что вскрывшейся ото льда подмосковной речушки. Галич вдруг разделся до трусов.
– Ты с ума сошел! Вода ледяная! – все закричали.
– Ох, робята, робята… Какого удовольствия себя лишаете! – усмехнулся Галич и нырнул в реку.
Он прошел под водой метров пять-шесть, стал отмахивать саженками. Переплыл на другой берег, постоял среди голых веток ивы, снова нырнул.
Он плавал еще минут десять, не отзываясь на благоразумные призывы: «Выходи!.. Довольно форсить!.. Что за ребячество?..»
– Он что, морж? – спросил кто-то жену Галича.
– Какой там морж! Он в ванну, если меньше сорока, не полезет.
Да, не полезет. Однако здесь ему был брошен вызов. Самой природой. И он единственный, кто его принял.
Он принял вызов времени – говорить талантливо и хлестко о том, о чем большинство людей шепотком переговаривалось на кухнях. И это вопреки всему. Запрещались его пьесы. Киносценарии летели в мусорные корзины мосфильмовского начальства. Отменялись концерты…
В результате – инфаркт. Потом кризы зачастили просто с пулеметной скоростью. И только близкие знали, что сердечные приступы, надолго укладывающие барда в постель, случались от резкого повышения дозы морфия. А к наркотику он пристрастился во время первого, настоящего инфаркта, сопровождавшегося ужасными болями, которые невозможно было снять иначе.
Однажды в Ленинграде он сделал себе укол и занес инфекцию. Страшнейшее заражение крови. В больнице врачи настаивали на ампутации руки, иначе за его жизнь не ручались.
Александр Аркадьевич категорически отказался. На всю страну звучала его гитара, лилась главная песня. Черное лицо Галича в больничной палате исказилось ужасной улыбкой:
– Вы когда-нибудь видели безрукого гитариста?
Случилось непонятное врачам и противное природе – человеческое упрямство победило.
«Какой же он сильный и смелый человек, – может вскричать гипотетический читатель, – если не смог победить пристрастия к наркотикам?»
Не стоит тут торопиться с выводами…
У власти была одна цель: заткнуть ему рот. А он пел и пел вопреки всему. Ему не давали площадок, не пускали на радио и телевидение, в печать, а он умудрялся быть услышанным всей страной.
Галич писал в своих воспоминаниях: «В наши времена на конюшне уже не секут, неудобно. Однако строптивость должна быть наказана. Посекут не на конюшне, а на собрании. Ошельмуют в печати. Отменят уже объявленные концерты. Лишат права участия в заграничных гастролях.
Графу Шереметьеву с его крепостным театром такое в самом горячечном сне не могло бы привидится. Сотни тысяч крепостных советских музыкантов, певцов, актеров. Даже прославленные труппы Большого и Мариинского театров, даже такие великие исполнители, как Ойстрах, Гилельс, Рихтер, Ростропович, Коган – все они, по существу, отбывают самую доподлинную крепостную повинность».
Гитара и голос против железного борова бездушной советской власти. И казалось, боров победил: пережевал и отрыгнул Галича в изгнанничество, в гибель.
Оставить родину никому не легко, однако никто, наверное, не уезжал так тяжело и надрывно, как Галич. На это были причины. Создавая свои пронзительные песни, он сросся с русским народом, с его бедой, смирением, непротивленчеством. Плоть народа стала его плотью. Не разорвешь.
«Сегодня я собираюсь в дорогу – в дальнюю дорогу, трудную, извечно и изначально – горестную дорогу изгнания. Я уезжаю из Советского Союза, но не из России! Как бы напыщенно ни звучали эти слова – и даже пускай в разные годы многие повторяли их до меня, – но моя Россия остается со мной!
У моей России вывороченные негритянские губы, синие ногти и курчавые волосы – и от этой России меня отлучить нельзя, никакая сила не может заставить меня с нею расстаться, ибо родина для меня – это и старая казачья колыбельная песня, которой убаюкивала меня моя еврейская мама, это прекрасные лица русских женщин – молодых и старых, это их руки, не ведающие усталости, – руки хирургов и подсобных работниц, это запахи – хвои, дыма, воды, снега…»
Фрейд отвергал случайность в человеческом поведении. Если бы можно было спросить Александра Аркадьевича: «Зачем вы в Париже коснулись оголенного провода стереоустановки?» Ответ был бы один: так легко развязывались все узлы. Рука Галича сама потянулась к Смерти.
Юрий Нагибин приехал на могилу друга вскоре после его гибели.
«Никто не мог показать мне свежего Сашиного захоронения, – вспоминал он. – Наконец-таки какой-то замшелый дед согласился проводить меня за определенную мзду. И вот я стою у надгробия с женским именем. „Эта не та могила!“ – восклицаю я. – „Не долго ей здесь лежать, – отзывается старик. – Скоро ее выселят, а Галич ваш останется один“.
Галич страстно мечтал вернуться в Россию. Одна из его самых знаменитых песен так и называется – «Когда я вернусь».
Когда я вернусь,Засвистят в феврале соловьи —Тот старый мотив – тот давнишний, забытый, запетый.И я упаду,Пораженный своею победой,И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои!Когда я вернусь.А когда я вернусь?
В Россию он не вернулся.
Коктейль «Сучий потрох»
Чего стоит мир, если над ним не тяготеет ни одно проклятие?
Венедикт Ерофеев
• Венедикт Васильевич Ерофеев (24 октября 1938, Нива-2, Мурманская область – 11 мая 1990, Москва) – русский писатель. Известен в основном как автор поэмы «Москва – Петушки».
• Величайшая неудача – образ жизни писателя и его постоянное саморазрушение.
Конечно, в нем жила достоевщина. У каждого человека есть подполье в душе. Венедикт с юности обожал играть с темными силами, выпуская их порезвиться на воле. Людям, которые подходили к нему слишком близко, было нелегко. Спасала только дистанция. А человеку, который эту дистанцию нарушал, не позавидуешь. Тут включались разрушительные могучие силы. Опрометчивые становились объектами почти издевательских экспериментов. Что говорить, жизнь Ерофеева – это непрерывное, разрушительное действо, которое он старательно и напряженно режиссировал.
Так, однажды у Венички произошла стычка с писателем Лимоновым. Во время одного сабантуя Эдуард вызвал Ерофеева на лестницу разобраться. Разобиделся на его ядовитое замечание. Лимонов спросил, читал ли он его книги. А Венедикт, не мудрствуя лукаво, ответил: «Нет… Мне блевать нельзя. Врач запретил». Хорошо, что все закончилось без мордобоя.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
