Данило засуетился: то сядет, то встанет, то в оконце выглянет.
– Беда, беда, мужики! Филаретушка лазутчика подсылал, а мы-то, господи прости, языки распустили. Особливо ты, Третьяк!
Третьяк ухватился за бороду:
– Какого лазутчика? Данило ехидно проверещал:
– А барин-то? Пустынник-то?
– Дык барин же! Каторжный.
– Хе-хе-хе! Барин! А ведаешь ли, откель у него пачпорт пустынника?
И тут Третьяк признался:
– Тот пачпорт Ефимия дала. У меня хоронила. Во как. И в роще у него была, и сговор поимела. Токмо нишкни! Оборони бог!
Данило от такой неожиданности чуть не упал.
– Дык, дык как же, а? Пачпорт твой, стал-быть? Третьяк пояснил, что пачпорт Ефимия получила от Амвросия Лексинского, передала ему на сохранение и вот отдала Лопареву.
– Господи прости! Тогда сила на нашей стороне, – обрадовался Данило. – И Калистратушка не отторгнет нас, и Лопарев. Общинников подбить еще, и Филаретушку свалить можно.
Микула слушал разговоры Третьяка с Данилой, сопел в бороду, а тут не выдержал:
– Эко! Умыслили. На месте Филарета пять Филаретов будет али пятьдесят. Сколь верижников-то? Калистратушка! От такого апостола упаси бог. От одного взгляда Ларивона или Мокея у Калистрата в штанах мокро. И барин тоже. Один глаз – в Рязань, другой – в Казань. Не примет он ни веры нашей, ни крепости.
– Чуждый, чуждый, – поддакнул Данило.
– А верижник Лука? – напомнил Третьяк.
И в самом деле, есть еще, кроме апостола Калистрата, верижник Лука, тайно проживающий со вдовой Пелагеей. Лука терпеть не может старца Филарета.
Данило пожурил:
– От Луки – ни потрохов, ни муки. Солома одна. Притихли. Задумались.
В избе стало темно, но огня не зажгли. По очереди глядели в оконце.
Послали Семена лазутчиком к избе Филаретовой, и тот вернулся вскоре, сообщил:
– Ефимию пытают. Голос слышал. Онемели.
– К избе не мог подползти, – верижники залегли: ноги в ноги, голова в голову, и все с ружьями и с рогатинами.
Третьяк схватился за бороду:
– Знать, жди – нагрянут. На сонных, зело борзо. Огнем пожгут, собаки.
Данило схватил подушку и закрыл единственное оконце. Третьяк засветил сальник. Семена послали за своими мужиками.
– Да гляди, чтоб тихо было.
– Ладно! – И Семен ушел.
– Беда, беда, – стонал Данило. – Надо бы послать человека в город, власти призвать на помощь. Казаков али жандармов. Открыть про убийства, какие учинили верижники. Спасение будет.
– Каторга будет, батюшка Данило, – прогудел Микула. – Всем каторга: Филарет никого не помилует.
– И мне будет виселица, – вздохнул Третьяк.
Куда денешься – сами беглые, каторжники! А Третьяк приговорен к смертной казни через повешение еще в 1813 году!..
VIII
Костыли в стене – железные, веревки – пеньковые, не порвешь, и кляп рушником притянут. Сутки кляп во рту. Веревки впились в руки, и в ноги, и в грудь.
Пятеро апостолов – Калистрат, Андрей, Тимофей, Ксенофонт, Иона – расселись на судной лавке. Прямо перед ними – Ефимия…
Филарет сидел в переднем углу за столом, под иконами, в торжественном облачении: на голове поморский колпак духовника с восьмиконечным крестом и пурпурным верхом, на рубахе – золотой крест на цепи, в руке – посох, через левое плечо перекинута широкая лента, шитая золотом, с пурпурными крестами. В таком облачении обычно Филарет спускался в подвалы Выговского монастыря пытать ведьм и еретиков…
Кроме Калистрата, все апостолы носили власяницы и вериги, но в избу вошли без вериг – так положено. Обитель духовника что рай небесный: можно ли в рай тащить вериги, ружья, гири, рогатины, железяки?
Как всегда в подобных случаях, изнутри дверь закрыли на деревянную перекладину в железных скобах: ломись впятером – не согнется, и два маленьких оконца закрыли досками, укрепив перекладиной в скобах.
Воняло лампадным маслом, чадом свечей. У старинных икон горело двенадцать толстых свеч – по числу апостолов Исуса Христа, именем которого вершился судный спрос и казнь. Кроме стола с глиняными кружками да еще двух лавок возле стен, дощатой лежанки с волосяным матрасом и волосяной подушкой, накрытых дерюгой, в избе старца ничего не было: вся рухлядь хранилась в двух избушках сыновей. Чуть поодаль от двери и от стены чернела железная печка с прямой, как оглобля, трубой, выведенной на крышу. Возле печки лежали березовые дрова, щепки и железная клюшка.
Помолились, пропели псалом во славу Исуса, испили из кружек святой водицы, окропленной Филаретом, и тогда уже обратили взор на еретичку.
– У, как стрижет глазищами-то, ведьма! – начал тщедушный и желчный апостол Андрей.
Филарет повелел вынуть кляп изо рта еретички. Андрей тут же исполнил.
Ефимия не могла сразу закрыть рот – до того растянулись скулы и отерпли за сутки.
Филарет выждал (не первый судный спрос!), когда Ефимия наберет воздух ртом.
– Глаголь, ведьма, пред святыми угодниками, пред образом Спасителя сущую правду, – начал Филарет. – Ежли будешь таить правду, язык вытянем щипцами и тело твое поганое жечь будем. Аминь.
Лицо Ефимии за сутки до того побледнело и обескровело, что выделялось белым пятном на фоне прокоптелых круглых бревен.
«Помоги ему, богородица пречистая», – тайно молилась Ефимия во спасение Лопарева. Про себя не думала – смерть сидела перед глазами: шестиглавая, двенадцатиглазая, пятиязыкая, неотвратимая, как рок. Знала, с такого тайного спроса не уходят в жизнь. Только на смерть.
Молила богородицу за малого сына, за Лопарева – возлюбленного, какого бог послал на один час жизни. Двадцать пять лет прожила на белом свете и только один час радость любви пережила. Не много же дано богом человеку!..
– Сказывай пречистым апостолам, какие вершат господний спрос и суд, какой тайный сговор умыслили еретики Юсковы: Данило, Третьяк, Микула, Михайла и все ихо становище. Сказывай.
Если бы могла, Ефимия плюнула бы в лицо Филарету.
– Сказывай! – рыкнул Филарет и стукнул кулаком по столу. – Али запамятовала, еретичка, как совратила святого Амвросия Лексинского? Забыла, как околдовала сына мово Мокея? Еретичка!
– Еретичка, еретичка! – гавкнули апостолы, кроме Калистрата и Ионы.
– Дайте воды, батюшка. – И голос Ефимии потух – гортань пересохла.
– Нету тут, ведьма, еретика, который дал бы те воды испить. Барин твой, щепотник поганый, шесть днев шлялся без воды по степи, а не сдох.
У Ефимии екнуло сердце: Лопарева, возлюбленного, пытать будут!
– Праведник Андрей, растопи печку да накали клюшку.
Андрей кинулся к печке. Дрова уже наложены в печку, только серянку поднеси и засунь клюшку. Что и сделал праведник. Ефимия тяжко вздохнула – пытать будут. Только бы не кричать, не смочить щек паскудными слезами, а все претерпеть без стона и не порадовать мучителей воплем.
– Сказывай, еретичка! – рыкнул старец и подстегнул своих апостолов свирепым взглядом: молчать собрались, что ли?
Тимофей, Ксенофонт и Андрей накинулись на Ефимию, как голодные псы на теплые кости:
– Ведьма, ехидна стоглавая, сказывай!..
– Не зрить неба Юсковым – огнем-пламенем пожгем!
– Пожгем, пожгем!
– Совратительница, тварь ползучая, сказывай!
– Блудница, сиречь ведьма и нечестивка, ехидна и змея стожалая, сказывай! – трясся бесноватый Андрей.
Святой Филарет узрил промах.
– Кара нам, кара! – крикнул он. – Как вы, праведники, не узрили убруса на ведьме? Как правоверна стоит, гли-ко! Аль затмение навела на вас?
Андрей испуганно попятился:
– Свят, свят! Спаси мя, владыко небесный! Свят, свят! Ксенофонт сорвал убрус (платок) с Ефимии, кинул на пол и давай топтать.
– За власы ее, за власы поторкайте! – подсказал Филарет и сам вылез из красного угла, взял свой посох из кипариса с золотым набалдашником и с острием, окованным железом, прямя спину, любовался, как Ксенофонт, Тимофей и Андрей вцепились в волосы Ефимии, готовые оторвать голову. – Такоже! Такоже! Благостно, благостно! – радовался Филарет, и в глазах его просветленных играло умиление и блаженство: еретичку изничтожают.
Но нельзя же, чтобы судный спрос закончился в самом начале, не усладив сердца. Надо пытку растянуть на всю ночь, а под утро, как надумал старец, прикончить ведьму: привязать к ногам ее по большому камню, вывезти в лодке на середину Ишима, вниз по течению – от становища верст за семь, и там утопить. «И господня благодать будет для всех, и радость великая!..»
– Чурку дайте мне. Сесть! – приказал старец. Апостолы оставили Ефимию и выкатили из-под лежанки березовую чурку. Старец торжественно сел, поправил на голове колпак и легонько ткнул острием посоха Ефимию в живот:
