Потом я обнаружил, что в день беседы с Эдвардом Дюраном-старшим у меня пропала моя любимая перьевая ручка. Я неаккуратен, но в отношении своих письменных принадлежностей – настоящий фанатик. И Касс, и уборщица знали, что нельзя даже приближаться к моему письменному столу. Там все должно лежать на своем месте, особенно эта счастливая авторучка. Если что-то пропадало, даже дурацкий скотч, я выходил из себя и не успокаивался, пока не найду пропажу. Потеря ручки была ударом в самое сердце. Я обшарил весь дом, но тщетно. Я даже осмотрел собачью подстилку на кухне, к тому времени так разозлившись, что заподозрил пса в преднамеренной краже с целью досадить мне. Я представил себе, как он жует ее, и не удержался от улыбки. Но и у Луи ничего не нашлось. Я позвонил Касс в Нью-Йорк, но она ничего не знала. Когда моя дочь посоветовала спросить Веронику, каменная дверь в моем мозгу со страшным шумом захлопнулась. Вероника! Она уже однажды прокрадывалась в дом. Она знала, как важна для меня эта ручка...
– Да, она у меня.
Ничего более. Никаких объяснений, извинений – просто «да». Я не решился спросить, когда она ее утащила, так как не хотел услышать, что она снова пробралась ко мне в дом без моего ведома.
– Она нужна мне. Ты же знаешь, как мне нужна эта ручка.
Совершенно непринужденно Вероника сказала:
– Что ж, это просто: я отдам ее тебе при встрече.
– Не надо, Вероника! Ты переходишь границы, так нельзя. На эту территорию ты не вхожа. Отдай мне ручку. Она нужна мне для работы.
– А как насчет того, что нужно мне, Сэм? Ты избегаешь меня, как зачумленную! Что происходит? Что творится у тебя голове? Мы же договорились. Мы собирались вместе работать над твоей книгой, и...
– Нет, это ты так решила, Вероника, не я. Я никогда ни с кем не работаю в соавторстве. Ты подошла слишком близко, понимаешь? Рядом с тобой мне нечем дышать.
– А что мне делать, Сэм, если ты запираешься в своем кабинете вместе со всем этим воздухом?
– Не знаю. Поговорим об этом в другой раз. Сейчас мне нужно идти. Пожалуйста, пришли мне ручку.
– Меня тошнит от этих разговоров, Сэм. Не думаю, что в данную минуту я что-то тебе должна. – Она повесила трубку.
Ручка прибыла на следующее утро экспресс-почтой. Она была разрезана на две совершенно равные части.
* * *
Таппан оказался милым городком. На газоне в центре, как старая бурая жаба, красовалась оставшаяся после какой-то войны пушка. И кому пришло в голову выставлять на обозрение большие ржавеющие орудия как напоминание о смерти и утратах?
Когда я ехал, за огромными старыми деревьями вдоль дороги мелькал Гудзон. Таппанские дома представляли собой смесь колониального стиля и современного. На многих виднелись таблички «продается», и я задумался, почему. Следуя веселым указаниям Дюрана, я легко нашел его дом.
После всего, что я слышал об этом человеке, я ожидал увидеть пятнадцатикомнатное колоссальное здание с колоннами и раскинувшейся на многие акры лужайкой перед входом. Но это оказался простой двухуровневый домик постройки пятидесятых годов, с подъездной дорожкой и маленьким, но ухоженным двориком. Хозяин, очевидно, любил ухаживать за садом, потому что повсюду виднелись пышные яркие цветы самых разнообразных видов. Посреди дороги лежали два жирных мопса, свесив от жары розовые языки. Я подрулил и вышел. Они медленно встали и подошли посмотреть на меня.
– Здорово, ребята! Жарко, а?
Я наклонился погладить их, и они полезли обниматься. Чем дольше я чесал им за ушами, тем исступленнее становилось их дыхание. Один пес свалился на бок и задрыгал всеми четырьмя лапами, чтобы я почесал еще.
Раздвижная дверь со скрипом открылась:
– Похоже, нашли приятеля.
Эдвард Дюран-старший нисколько не походил на свои описания – в нем не было ничего от чопорного господина в консервативном костюме с отложными манжетами. Среднего роста, худ и изыскан. У него была большая голова и коротко подстриженная белая бородка. Дюран казался не совсем здоровым и двигался осторожно, словно что-то в его организме не работало должным образом.
Его голос противоречил внешнему виду. Глубокий и звучный, он обладал тоном и тембром радиодиктора или публичного оратора. Такой голос легко представить в помещении суда. Чувственный. У него был чрезвычайно привлекательный чувственный голос, и он умел им пользоваться.
– Я большой поклонник вашего таланта, мистер Байер. Большой поклонник. Знаете, если не возражаете, я был бы очень благодарен, если бы до отъезда вы надписали мне несколько ваших книг.
Внутри дом напоминал библиотеку небольшого городка. Там повсюду стояли книги, и, самое интересное, их явно берегли. Каждая была в прозрачной пластиковой суперобложке, и все хранились за стеклом. Во всем доме от пола до потолка тянулись стеллажи из какого-то ценного темного дерева – я не смог понять, какого именно.
– Немного ошеломляет, правда? Хобби, превратившееся в навязчивую идею. Я был болезненным ребенком, и в течение нескольких лет книги были моим единственным утешением. Лучшими друзьями... А вот здесь все ваши книги... – Он подошел к одной из полок, нагнулся и осторожно открыл стеклянную дверцу. Там они и стояли, все мои цыплятки, рядком, в превосходном состоянии. – Должен признаться, я теперь мало читаю художественной литературы, Но ваши книги на редкость захватывают.
– Вы мне льстите. Спасибо. – Я обвел взглядом комнату и тысячи книг. – А что вы обычно читаете?
– Биографии. – Он обвел рукой комнату с книжными полками. – После ухода на пенсию я провожу время, изучая чужие жизни, читаю, как другие люди дотягивали до конца. Низкое занятие.
Меня удивило как само слово, так и презрительный тон, каким оно было произнесено.
– Когда вы доживете до моих лет, почувствуете, что имеете право заниматься тем, что вас по-настоящему увлекает. Наверное, это правильно, но может показаться жалким. К несчастью, мистер Байер, я один из тех жалких дураков, кто утешается чтением про чужие жизни, потерпев неудачу в своей. Как ни отвратительно черпать утешение в чужой боли, приятно знать, что и великие так же спотыкались, как и мы. Хотите чего-нибудь выпить?
Затем последовал самый захватывающий, на моей памяти, день, наверно, за несколько лет. Бывают люди, своеобразные и восхитительные, будто изысканный ужин, и Эдвард Дюран оказался одним из таких людей. Он прожил невероятную жизнь, но, вместо того чтобы выставлять ее напоказ, имея на то полное право, он вручал ее вам как дар, чтобы вы пользовались им по своему усмотрению.
Ему было семьдесят три, и он медленно умирал. Где-то ближе к вечеру он вскользь упомянул об этом, просто к слову. Это казалось ему не важным в свете всего другого, о чем хотелось рассказать. Его жена и сын умерли. Он не оправдал их надежд, и это печалило его больше всего. До их смерти он был преуспевающим самоуверенным человеком.
– Все важное начинаешь понимать слишком поздно, Сэм. Трагедия старости заключается в том, что уже не можешь применить то, чему с таким трудом научился, потратив столько времени. Вот над чем нужно работать ученым – как бы нам сразу ненадолго перескочить в конец жизни, а потом вернуться обратно. В настоящем нет контекста, одна жадность и эмоции. А теперь прежний язык моих чувств мне больше не нужен.
Дюран-старший учился в Суортморе, но бросил, чтобы стать летчиком-истребителем и воевать в Корее. В конце войны он вернулся в колледж, защитил диплом и закончил учебу со стипендией Родса. В свое время он чуть было не попал запасным в олимпийскую сборную по боксу, и одним из величайших моментов в своей жизни считал два раунда спарринга с чемпионом мира во втором полусреднем весе Бенни Паретом, «Малышом», в спортзале Стиллмана.
– Часто ли нам выпадает удача на шесть минут полностью завладеть вниманием мастера? Я вел дела в Верховном суде, но это ничто по сравнению с тем, как оценивали меня глаза Парета, и как бесподобно он потом надрал мне задницу!
Прошло некоторое время, прежде чем мы перешли к его сыну, но, как и во всем прочем, и здесь он оказался мучительно откровенен:
– В свете всего сказанного я был ужасным отцом. По отношению к Эдварду я напоминал жуликоватого торговца башмаками – знаете, который убеждает вас, когда вы примеряете башмак не того размера, что вдруг чудесным образом он окажется точно впору, стоит лишь немного его разносить... Мой сын всегда был серьезным, упорным мальчиком и не нуждался в поощрении, делая то, что нужно. А я был законченным эгоистом и считал, что ему нужны наказания и руководство. Конечно, это не извиняет меня, но не забывайте, что шли пятидесятые годы, когда все мы были так уверены в правильности своих действий. Все, что нужно, было в книгах – доктор Спок, Дэвид Рисман, Маргарет Мид. Оставалось лишь соединить точки, и успех обеспечен.
Раздался звонок в дверь. Дюран удивился. Пока он поднимался с кресла, я спросил, где здесь туалет. Если бы не приличия, я бы еще долго просидел там. На стенах висели в рамочках письма знаменитых биографов – Босуэлла, Леона Эделя, Анри Труайя. Самое интересное, что последние письма были адресованы лично Дюрану и содержали ответы на вопросы, которые он, очевидно, задавал о персонажах биографов. Одно письмо Ричарда Эллманна о любимой музыке Джеймса Джойса стоило того, чтобы зайти сюда.
