А когда они вошли в город, он принялся прочесывать бордель за борделем, завоевывая сердца местных проституток одному лишь ему известными приемами. Главный его секрет заключался в особом обхождении: он обращался с продажными девками как с благородными дамами, был изыскан и галантен, сыпал комплиментами и читал стихи. После ночи, проведенной с ним, любая проститутка чувствовала себя чуть ли не королевой и ради своего принца была готова душой и телом служить делу революции.
Не прошло и трех дней, как он вычислил предателя и с помощью новых подруг заманил его в ловушку. Изменник как-то явился в бордель к одной пергидрольной блондинке по прозвищу Сиплая. За дверью ее комнаты его поджидал Тревиньо. Он захлопнул дверь, после чего забил мерзавца насмерть с невиданной жестокостью. А пока тот умирал, отрезал ему все, что болталось между ног.
Когда Гертрудис спросила Тревиньо, почему он просто не застрелил предателя, тот ответил, что это была месть. Когда-то человек с родимым пятном в форме паука в промежности изнасиловал его мать и сестру. Сержант заставил его признаться и в этом злодеянии — и кровью смыл позор с чести семьи. Впредь он больше не позволял себе подобных жестокостей, а напротив, вел себя с исключительным великодушием и благородством, даже когда ему приходилось убивать. Он больше никогда не мучил жертв понапрасну. После поимки шпиона за ним укрепилась репутация отчаянного бабника, и это было недалеко от истины. Но любовью всей его жизни оставалась Гертрудис. Он безуспешно добивался ее расположения много лет, пока она вновь не встретила Хуана. Тогда-то Тревиньо и понял, что его поезд ушел навсегда.
«Чтобы получить особенно чистый сироп, которым, например, можно подслащивать ликеры, нужно после всех шагов, описанных выше, наклонить посуду, в которой он варился, дать осадку осесть, а затем декантировать сироп, или, иными словами, аккуратно слить жидкость в другую емкость, оставив на дне лишь осадок».
В рецепте никак не объяснялось, что такое «состояние шарика», поэтому Гертрудис приказала сержанту найти ответ в большой поваренной книге. Тревиньо изо всех сил пытался отыскать нужную информацию, но был не силен в грамоте, и его палец медленно скользил от слова к слову, что еще больше взбесило Гертрудис.
«Различают множество степеней готовности сиропа: тонкая нитка, средняя нитка, толстая нитка, слабая помадка, помадка, треск, карамель, сироп… сироп… шарик».
— Нашел, нашел шарик, мой генерал!
— Ну наконец-то, а то я уже отчаялась.
Гертрудис взяла книгу и принялась медленно читать сержанту:
— Степень готовности сиропа определяют так: обмакнуть пальцы в холодную воду, затем в сироп, затем снова в воду. Если после остывания сироп сворачивается в шарик, на ощупь напоминающий тесто, это называется «мягкий шарик». Все ясно?
— Да, думаю, да, мой генерал.
— Лучше бы тебе не ошибиться. А то, богом клянусь, прикажу тебя расстрелять!
Наконец Гертрудис собрала всю информацию, которую искала. Теперь дело было за сержантом, на которого и возложили обязанность доготовить обожаемые его генералом гренки. Тревиньо, невзирая на полное отсутствие опыта в кулинарных делах, ухитрился выполнить приказ. Очевидно, он воспринял угрозу Гертрудис со всей серьезностью.
Тревиньо приветствовали как героя. Да он и сам был на седьмом небе оттого, что все так удачно разрешилось. По поручению Гертрудис он сам отнес несколько гренок Тите. Она не спустилась к столу и провела весь день в постели. Тревиньо вошел в спальню и поставил гренки на столик, который Тита использовала всякий раз, когда ей хотелось поесть у себя, а не в столовой. Она поблагодарила сержанта и, надкусив первый гренок, нашла его вкусным, о чем и не преминула сообщить. А пока она ела, Тревиньо сокрушался, что ее так некстати подкосила болезнь. Он-то рассчитывал сплясать с ней разок на танцах, которые устраивались в честь отъезда их отряда. Тита пообещала, что с удовольствием спляшет с ним, как только ей станет чуть лучше. Тревиньо тут же удалился и весь вечер хвастался перед товарищами обещанием, которое она ему дала.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Как только сержант ушел, Тита откинулась на кровати. Ей не хотелось двигаться, любое шевеление вызывало страшные боли в животе. Она подумала, сколько раз ей приходилось проращивать пшеницу, фасоль, люцерну, другие зерна. Тита даже не представляла, что они все испытывают, пока растут и преображаются прямо на глазах. Теперь ее восхищало, с какой готовностью они открывали чрево воде, которая заполняла их целиком и разрывала на части, чтобы дать дорогу новой жизни; с какой гордостью они выпускали первый росток; с каким смирением теряли присущую им форму; с какой жертвенностью показывали миру свои листочки. Тите хотелось превратиться в такое же крошечное семечко, чтобы, не говоря никому ни слова, без страха стать изгоем, просто носить свой живот, в котором прорастает новая жизнь. У семян не было таких проблем, потому что у них не было матери, которая научила бы их бояться общественного порицания. Конечно, у Титы теперь тоже не было матери, но ее до сих пор не отпускало ощущение, что матушка Елена следит за ней и в любой момент может обрушить на ее голову ужасное наказание. Это ощущение она помнила с детства. Матушка била и ругала ее всякий раз, когда обнаруживала, что она осмелилась поступиться хотя бы одной буквой рецепта, как будто эти рецепты были выбиты на священных скрижалях. Но даже неотвратимость наказания не могла удержать ее от соблазна преступить столь жестко навязанные матерью законы кухни… и жизни.
Какое-то время Тита лежала в постели и набиралась сил. Потом поднялась, услышав, что Педро запел под окном любовную песню. Она подошла к окну и открыла его. Как ему только пришла в голову такая дерзость?! Взглянув на Педро, Тита тут же поняла, в чем дело: он был мертвецки пьян. Стоявший рядом Хуан аккомпанировал ему на гитаре. Тита смертельно перепугалась. Только бы Росаура не проснулась, а то такое начнется, что мало не покажется! Разумеется, призрак матушки Елены не преминул возникнуть из пустоты и наброситься на нее с обвинениями:
— Видишь, до чего дошло? Какие же вы с Педро бесстыдники! Если не хочешь, чтобы в доме пролилась кровь, убирайся туда, где никому не сможешь навредить!
— Кто и должен убраться, так это вы. Хватит мучить меня. Оставьте меня в покое раз и навсегда!
— И не подумаю, пока не станешь порядочной женщиной и не научишься вести себя прилично!
— Ах, вести себя прилично?! Как вы себя вели, да? — Именно!
— Вот я и следую вашему примеру. Или это не вы забеременели от любовника?
— Не смей со мной так разговаривать!
— А вы со мной как разговариваете?!
— Закрой рот! Да кем ты себя возомнила?!
— Я человек, который имеет право жить так, как ему хочется. Оставьте меня в покое и не приходите больше! Я ненавижу вас, я всегда вас ненавидела!
Эти слова подействовали на матушку Елену магически. Призрак начал таять, пока не превратился в слабое свечение. И по мере того как он таял, боль отступала и по всему телу разливалась нега. Перестал болеть живот, исчезло покалывание в груди. Мышцы в глубине чрева расслабились, открывая дверь бурному потоку крови. Тита вздохнула облегченно. Она не была беременна.
Но беды на этом не закончились. Маленький огонек — все, что осталось от призрака матери, — волчком завертелся на месте, разбил оконное стекло и вылетел во двор, крутясь в воздухе, как пороховая шутиха. Педро, будучи пьяным, даже не заметил опасности. Окруженный революционерами, тоже еле стоящими на ногах, он увлеченно горланил под окном Титы романс Мануэля М. Понсе «Звездочка». Гертрудис и Хуан тоже не почувствовали запаха жареного. Они плясали как ни в чем не бывало в свете расставленных по всему двору керосиновых ламп. Шутиха, описав дугу в ночном небе, врезалась в одну из ламп, висевшую рядом с Педро. Лампа разлетелась на тысячи осколков, горящий керосин выплеснулся ему на лицо и тело.
Тита, закончив обычные процедуры, сопровождающие начало месячных, услышала шум. Она бросилась к окну, снова распахнула его и ужаснулась: Педро метался по двору, словно живой факел.
