— Несомненно, все вместе — поэтесса, ее внешность и, главное, стихи, производят сильное впечатление. Но вот насчет исполнения хотелось бы поспорить, — вступил в дискуссию руководитель актерского курса. — Так читать можно лишь дома, для узкого круга близких… Зал не поймет! Заскучает зал! Где чувства? Где эмоции? Дайте мне эмоции! Дайте мне выразительность!
…Спор о манере чтения стихов Цветаевой долго не утихал. Тем более, что были в ее дальнейшей жизни моменты, изменившие стиль письма и, соответственно, чтения. Другими стали ритмы, эмоциональный накал, образы. Часто, дабы сбить патетику особо напряженных моментов, Цветаева использовала интонацию легкой иронии, удивлявшей многих слушателей. Вроде бы, речь идет о трагическом, а вот она стоит, рассказывает и лукаво улыбается. В манере чтения стихов Цветаевой никогда не было обычного авторского «выпевания» фразы, не было и тени патетики.
В те дни, где бы ни читала Цветаева, она видела, вернее, ощущала на себе взгляд особых глаз — обведенных лиловыми тенями, жарких, демонически прекрасных. Врубелевский «Демон поверженный», вобравший в себя всю боль, всю обиду низвержения, падения с высоты ночного неба. Поверженный, но не смирившийся с поражением. Старший, тридцатилетний, брат Сергея Петр Эфрон, актер, приехал в Москву из-за границы. Умирать. Туберкулез забирал лучших.
Увидав Петра два года назад, Марина обмерла — та же Эфроновская порода, тот же Сергей, но взрослее и трагичней. Ей казалось, что она «могла бы безумно любить его»! Нет, это не была страсть — было «облако нежности и тоски», возникшее в ситуации, для цветаевского творчества наиболее благоприятной: «бездны на краю». Марина не раз повторяла, что в жизни и в любви для нее разлука значительнее встречи. Здесь же с первого мгновения все заслоняло черное крыло разлуки. Такое сходство с ее Сережей, такая молодая уходящая, тающая на глазах жизнь — могла ли Цветаева остаться равнодушной, не рвануться навстречу? И что значит рядом с этим какая-то, где-то далеко начавшаяся война? И порыв: сделать для Пети все, что только можно! Спасти!
— Ничего уже нельзя изменить. Только ждать. — Улыбнулся он уголком чуть синеватых губ. — Месяца два. Потом за мной придут.
И вот он жил у них — ожидал, «когда придут», Марина ухаживала за больным, старалась шутить, быть искрометной, легкой. А ночами, потемневшая лицом, заплаканная, закрывшись в своем «чердачном» кабинете, писала стихи.
Ее юношеские заигрывания с темой смерти казались теперь пошлыми. Настоящим холодом веяло из бездны, в которую она пыталась заглянуть. И вопросы, как стая воронов, кружили над повзрослевшей головой.
Ей, счастливой и легкой, приоткрывается бездонность человеческой души, она пытается вглядеться в нее и понять самое главное: зачем? для чего живем? Почему и куда уходим?
Со времен прощания с Надей и своего поражения в схватке со смертью Марина не переставала бунтовать, не умела смириться с несправедливостью. Упреки и вопросы направляла в высшую инстанцию — к Нему. Они втроем сидели у камина с бутылкой красного крымского вина, как говорили, полезного легочникам. Сергей и Петр в кресле, Марина с папиросой — на ковре у самого огня. Отблески играющего пламени золотили ее волосы.
— Скажите, скажите мне кто-нибудь, зачем Петя должен умереть? Чье это распоряжение? — Глаза Марины сверкали гневом, столь часто прорывавшимся в принципиальных спорах.
— Так устроено, Нам не дано знать, — Петр подбросил чурочки в камин, и огонь жадно набросился на них. Он не любил разговоры о вере. Эту тему нельзя обсуждать. Только держать в себе. — Мы всегда заново поверяем себя на крепость веры. И ответы бывают разными. У меня получается всегда по-разному.
Марина загасила папиросу, взяла бокал:
— И это — эта некрепость веры — самое ужасное! Меня упрекают в отсутствии веры в Бога. Мое безверие от черноты. Той, что ждет нас. Сергей не знает, как противостоять, чем укрепить мою веру, кроме своей любви ко мне. Сам-то он, хотя и крещеный, но, как и вы, Петр, вырос в семье агностиков. Но в добрую волю Творца верит! То есть… Очень хочет верить!
— В вопросах веры много непонятного, пугающего. Смущающего нас — смертных. Тому, кто знает высший замысел… смысл ясен. — Последнее время Петру много приходилось за границей говорить со смертниками в туберкулезных лечебницах. Все приговоренные либо истово внушали себе веру в бессмертие души, либо мужественно признавались в неспособности прийти к вере.
— Не могу смириться с планом Высшего замысла. Уж очень много в нем бесчеловечного. Выходит, Петр умирает в соответствии с планами Всевышнего? И наши родители, и все юные, светлые, безгрешные — уходят из жизни тоже по плану? — Марина разворошила кочергой угли, и пламя вспыхнуло еще яростней.
— Уходит тело. Душа бессмертна. — Петр смотрел в огонь, полуопустив веки. Губы почти не шевелились. Марина подумала, что и Петр сам, и голос его сейчас — другие. Что сидит здесь, смотрит в огонь и говорит за него некто более сведущий. А в черной тени за его креслом вытянулся ровно и, недвижно поджарый со стальным отсветом на гладком теле Маринин давний друг — Мышастый. В его белых глазах отражались два алых пламени.
— Душа бессмертна! — твердо выговорил Сергей, как бы заклиная всех. — Иначе быть не может. Иначе все это… не имеет смысла. Любовь к ближнему — и есть Господня любовь. Здесь все очень сложно.
— Сложно? Надо просто верить, как простая деревенская баба! — Петр поднялся: — Прошу прощенья, меня в сон клонит. Это от вина. — И улыбнулся светло и легко, словно они обсуждали сейчас не его уход, а просмотренный водевиль.
Марина присела на подлокотник кресла Сергея и прижалась к нему.
— Вот это-то у меня и не выходит — молиться, как простая баба — сердцем, всей кровью своей! А не вечно сомневающимся умом. Неумение молиться — это уже отверженность. Меня пугает моя полная неспособность молиться и покоряться. При этом — безумная любовь к жизни, судорожная, лихорадочная жадность жить!.. — Марина вгляделась в мрак за креслом: Мышастый засмеялся? Он никогда не делал этого. Но отчего растянулись узкие, бледные губы?
— Жадность к жизни — это нормально, как хороший аппетит. Иначе зачем всех нас пригласили за щедро «накрытый стол»? Вот только на этом пути кто-то подножки ставит. Говорят: «от лукавого».
«От Мышастого» — поправила про себя Марина и сказала вслух:
— Вы, Сергей, психолог. Не стараетесь бурно убеждать меня. Сами знаете, моя гордыня не позволяет мне допустить… не позволяет смириться, что Петя умирает.
И еще там, на фронте гибнут люди… И все уйдут… И даже этот дом, ковер… И нас с тобой не будет… Везде проклятущая смерть! «Настанет день, когда и я исчезну с поверхности земли»… — Она разрыдалась у него на груди, вымочив слезами шерстяную жилетку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
