Лакированные удилища, лица непроницаемые, как космические скафандры, зоркий снайперский взгляд, конечно, цапля — это их рук дело. Вина отсвечивала на них, словно серебряная фольга. В мозгу у меня всплывали разные случаи, которые мне про них рассказывали: как одни набили поплавки своего гидроплана незаконно выловленной рыбой, у других машина была с двойным дном, и там на искусственном льду — двести озерных форелей, инспектор рыбнадзора обнаружил их по чистой случайности. «Безобразная страна, — жаловались они, когда он отказался брать взятку. — Никогда больше сюда не приедем». Они напивались и на своих мощных глиссерах гонялись для смеху за гагарами; гагара нырнет, а они сразу задний ход, не давали ей взлететь, и так — пока не потонет или не попадет под лопасть их винта. Бессмысленное убийство, такая игра. Им после войны было скучно.
Закат гас, с противоположного края небес поднималась тьма. Мы повезли наш улов обратно, теперь уже четыре рыбины, и я срезала раздвоенный прут, чтобы продеть сквозь жабры.
— Фу-у, — Анна сморщила нос. — Запах как на рыбном базаре.
Дэвид сказал:
— Жаль, пива нет. Можно бы, наверно, достать у тех янки, у таких должно быть.
Я взяла мыло и спустилась к воде смыть с рук рыбью кровь. Анна пришла вслед за мной.
— Господи, Боже мой, — простонала она. — Что мне делать? Я оставила всю мою косметику, он меня убьет.
Я пригляделась; в сумерках ее лицо казалось серым.
— Может, он не заметит, — сказала я.
— Заметит, не беспокойся. Если не сегодня, сегодня еще не все стерлось, то завтра утром. Он требует, чтобы я всегда выглядела как молоденькая цыпочка, а чуть что не так, страшно злится.
— А ты не умывайся, и будешь чумазая, — предложила я.
Она не ответила. Она села на камень и уткнулась лбом себе в колени.
— Он мне этого не спустит, — обреченно проговорила она. — У него есть свой кодекс правил. Если я нарушу какое-нибудь, он меня наказывает, но только эти правила все время меняются, я никогда не знаю наверняка. Он псих, у него не все дома, понимаешь?
Ему нравится доводить меня до слез, сам-то он не способен плакать.
— Не может быть, чтобы он это всерьез, — сказала я. — Ну вот это, насчет косметики.
У нее из горла вырвался не то кашель, не то смешок.
— Тут дело не только в косметике, это его оружие. Он постоянно следит за мной, ищет предлога. А найдет — и тогда ночью либо совсем от меня отворачивается, либо еще что-нибудь придумает, казнит меня. Ужас, что я говорю, да? — В полутьме она направила на меня яичные белки своих глаз. — Но если заговорить с ним об этом, он только отшутится, он говорит, у меня склонность к мелодраме, я будто бы асе это выдумываю. Но между прочим, все чистая правда.
Она обращалась ко мне за советом, а сама мне не доверяла, боялась, как бы я не заговорила об этом с ним у нее за спиной.
— Может быть, тебе лучше от него уйти? — предложила я ей свое решение. — Развестись.
— Иногда мне кажется, что он этого и добивается, я уж и не знаю сама. Сначала все было вроде здорово, но потом я стала его любить по-настоящему, а он этого не выносит, он терпеть не может, чтобы его любили. Смешно, да?
У нее на плечи была наброшена мамина кожаная куртка, она взяла ее, потому что не захватила с собой теплого свитера. С Анниной головой куртка выглядела нелепо, униженно. Я попыталась вспомнить мать, но вместо нее было пустое место, единственное, что сохранилось, — это случай, который она сама нам рассказывала, как девочками они с сестренкой соорудили себе крылья из старого зонта и прыгали с крыши сарая, хотели полететь, и она сломала себе обе лодыжки. Она говорила об этом со смехом, но мне ее рассказ показался теперь холодным и грустным; невыносимая боль поражения.
— А иногда мне кажется, он хочет, чтобы я умерла, — говорила Анна. — Мне даже такие сны снятся.
Мы вернулись на стоянку, я развела большой костер и сварила еще какао на порошковом молоке. Кругом уже было совсем темно, светилось только пламя и вьющиеся над ним столбом искры; почерневшие угли внизу оживали и начинали рдеть при каждом дыхании ветра с воды. Мы сидели на парусиновых подстилках, Дэвид — обняв за плечи Анну, мы с Джо — врозь и отворотясь друг от друга.
— Похоже на скаутские лагеря, — сказала Анна звонко и жизнерадостно, раньше-то я думала, у нее от природы такой голос, Она запела, неуверенно, не дотягивая верха:
И синие птицы заплещут крылами
Над белыми Дуврскими берегами
В то утро, когдасвобода придет…
Слова летели к темным верхушкам деревьев и таяли, как струйки дыма. А за озером раздавались возгласы неясыти, частые и слабые, как взмахи крыла над самым ухом, они ложились поперек ее пения, зачеркивая его. Она почувствовала это, оглянулась через плечо.
— Подпеваем хором! — распорядилась она и захлопала в ладоши.
Дэвид сказал:
— Ну ладно, спокойной ночи, дети.
И они с Анной ушли в свою палатку. Парусина на минуту засветилась изнутри, это зажгли фонарик, и тут же погасла.
— Идешь? — позвал Джо.
— Сейчас приду.
Я хотела, чтобы он успел заснуть.
Я сидела в темноте, обласканная голосами с ночного озера. В отдалении рдел костер американцев, красный циклопий глаз — вражеские позиции. Я желала им зла, пошли им Бог страдание, молилась я, переверни их каноэ, испепели их, распори им животы, А неясыть то отвечала, то умолкала.
Я тихонько пролезла внутрь под москитную сетку, Нащупала фонарик, но не зажгла: не хотела, чтобы Джо проснулся. Разделась вслепую, он смутно темнел рядом, неподвижный, уютный и надежный, как бревно. Вот когда только и становилось мыслимо между Нами хоть какое-то подобие любви — когда он спал и ничего не требовал. Я легонько провела ладонью по егоплечу, как гладят дерево или камень.
Но он, оказалось, не спал; он протянул ко мне руку.
— Прости, — сказал он. — Сдаюсь, твоя взяла. Давай забудем все, что я говорил, и пусть будет по-твоему, как у нас было раньше, идет?
Но было уже поздно, я не могла.
— Нет, — ответила я. Я уже отселилась от него. Его пальцы злобно сдавили мне локоть — и разжались.
— Н-ну! — сквозь зубы выдохнул он.
В темноте можно было смутно различить, что он приподнялся, и я сразу пригнула голову, потому что сейчас он меня ударит, но он только повернулся ко мне спиной и упрятал голову в спальный мешок.
Сердце у меня в груди прыгало, Я лежала, замерев, и разбирала ночные звуки за парусиновой стеной. Писк, шорох в палой листве, кто-то фыркнул — ночные животные, ничего опасного.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Крыша палатки просвечивала, как мокрый пергамент, вся в крапинах ранней росы. Над самым ухом дрожали извивы птичьих голосов, замысловатые, точно восьмерки танцоров на льду или струи льющейся воды; воздух распирали влажные биения.
Среди ночи вдруг раздался рев — Джо опять привиделся кошмар. Я тронула его, это было неопасно, он лежал спеленатый в смирительную рубашку спальника. Не проснувшись толком, он сел.
— Не та комната, — произнес он со сна.
— Ты что? — спросила я его. — Что тебе приснилось?
Я хотела знать, может быть, я бы тоже вспомнила. Но он сник, завалился на бок и нырнул обратно.
Моя рука осталась у меня под носом, она пахла продымленной кожей, костром, а еще землей и потом и, как я ни мылась, рыбой — запахи прошлого. Когда вернемся в родительскую хижину, мы замочим в мыле одежду, в которой здесь были, отстираем ее от леса, нанесем на себя свежий слой лосьонов и шампуней.
Я оделась, спустилась к берегу и погрузила лицо в воду. В этом озере она была не такая прозрачная, как в большом, коричневатая, кишевшая разными формами жизни, скученными на более тесном пространстве; и еще она была холоднее. Каменная площадка круто обрывалась и уходила вниз, в глубину. Я разбудила всех.
Почистив рыбу, я обваляла ее в муке, поджарила и вскипятила кофе. Рыбье мясо было белое с голубыми прожилками и на вкус отдавало придонной водой и камышом. Они ели и почти не разговаривали — не выспались.
Лицо Анны, лишенное кроющего слоя смазки и пятен румянца, при дневном свете выглядело сухим и как бы пожухлым, нос обгорел, под нижними веками лиловели толстые складки. Она все время отворачивалась от Дэвида, но он как будто бы ничего не замечал и не сказал ни слова, только раз, когда она задела ногой его кружку и плеснула на землю кофе, коротко проговорил:
— Смотри, Анна, ты распускаешься.
— Будете еще рыбачить сегодня? — спросила я у Дэвида, но он покачал головой.
— Поехали лучше снимать наскальную живопись.
Я сожгла рыбьи кости, хребты, хрупкие, как лепестки цветов, а требуху закопала в землю. Рыбьи внутренности — не семена, из них не прорастут мальки. Мы однажды нашли у себя на острове скелет оленя, даже с остатками мяса на костях, он тогда сказал, что это волки зимой его задрали, потому что он был старый; и это выходило естественно. Если бы мы ныряли и ловили их зубами, если бы мы сражались с ними их же оружием на их собственном поле, это было бы честно, но у нас были крючки вместо зубов, и воздух не их стихия.
