Что совсем при этом не учитывается и что никому не известно – это работа Товстухи. Больше всего интересует Товстуху (т. е. Сталина), кто из делегатов в своих избирательных бюллетенях вычеркнул фамилию Сталина. Если б он её только вычеркнул, его имя осталось бы покрытым анониматом. Но, вычеркнув, он должен был написать другую фамилию, и это даёт данные о его почерке. Сравнивая этот почерк с почерками делегатов по их анкетам, заполненным их рукой, Товстуха и чекистский графолог устанавливают, кто голосовал против Сталина (и, следовательно, его скрытый враг), но и кто голосовал против Зиновьева, и кто против Троцкого, и кто против Бухарина. Всё это для Сталина важно и будет учтено. А в особенности, кто скрытый враг Сталина. Придёт время – через десяток лет – все они получат пулю в затылок. Товстуха подготовляет сейчас списки для будущей расплаты. А товарищ Сталин никогда ничего не забывает и никогда ничего не прощает.
Чтобы всё сказать об этой работе Товстухи, я должен несколько забежать вперёд. После XIII съезда партии, и в 1925, и в 1926, и в 1927 годах продолжается та же внутрипартийная свобода, идёт борьба с оппозицией в комитетах, на ячейках, на собраниях организаций, на собраниях партактива. Лидеры оппозиции яро приглашают своих сторонников выступать как можно больше, атаковать Центральный Комитет – этим они подчёркивают силу и вес оппозиции.
Что меня удивляет, это то, что после XIV съезда Сталин и его новое большинство ЦК ничего не имеет против этой свободы. Это, казалось бы, совсем не в обычаях Сталина: проще запретить партийную дискуссию – вынести постановление пленума ЦК, что споры вредят партийной работе, отвлекают силы от полезной строительной деятельности.
Впрочем, я уже достаточно знаю Сталина и догадываюсь, в чём дело. Окончательное подтверждение я получаю в разговоре, который я веду со Сталиным и Мехлисом. Мехлис держит в руках отчёт о каком-то собрании партийного актива и цитирует чрезвычайно резкие выступления оппозиционеров. Мехлис негодует: «Товарищ Сталин, не думаете ли вы, что тут переходят всякую меру, что напрасно ЦК позволяет так себя открыто дискредитировать? Не лучше ли запретить?» Товарищ. Сталин усмехается: «Пускай разговаривают! Пускай разговаривают! Не тот враг опасен, который себя выявляет. Опасен враг скрытый, которого мы не знаем. А эти, которые все выявлены, все переписаны – время счётов с ними придёт».
Это – следующая «полутёмная» работа Товстухи. В своём кабинете «Института Ленина» он составляет списки, длинные списки людей, которые сейчас так наивно выступают против Сталина. Они думают: «Сейчас мы против, завтра, может быть, будем за Сталина – в партии была, есть и будет внутренняя свобода». Они не подумают, что Сталин у власти даёт им возможность подписать свой смертный приговор: через несколько лет по спискам, которые сейчас составляет Товстуха, будут расстреливать пачками, сотнями, тысячами. Велика людская наивность.
Как я себя чувствую в секретариате Сталина – этом пункте редкой важности? Я не питаю ни малейшей симпатии ни к Каннеру, ни к Товстухе. О Каннере я думаю, что это опасная змея, и отношения у меня с ним чисто деловые. Видя мою карьеру, он старается держаться со мной очень любезно. Но никаких иллюзий у меня нет. Если завтра Сталин сочтёт за благо меня ликвидировать, он поручит это Каннеру, и Каннер найдёт соответствующую технику. Для меня Каннер – преступный субъект, и то, что он так нужен Сталину, немало говорит и о «хозяине», как любят его называть Мехлис и Каннер. Внешне Каннер всегда весел и дружелюбен. Он – небольшого роста, всегда в сапогах (неизвестно почему), чёрные волосы барашком.
Товстуха (Иван Павлович) высокий, очень сухощавый интеллигент, туберкулёзный; от туберкулёза он и умрёт в 1935 году, когда расстрел по его спискам только начнётся. Жена его тоже туберкулёзная. Ему лет тридцать пять-тридцать шесть. До революции он был эмигрантом, жил за границей, вернулся в Россию после революции. Неизвестно почему он стал в 1918 году секретарём Народного Комиссариата по национальностям, где Сталин был наркомом (правда, ничего там не делал). Оттуда он перешёл в аппарат ЦК, ещё до того, как Сталин стал генсеком. Когда в 1922 году Сталин стал генсеком, он взял Товстуху в свои секретари, и практически до самой своей смерти Товстуха был в сталинском секретариате, выполняя важные «полутёмные дела», хотя в то же время формально он был, как я уже говорил, и помощником директора Института Ленина, а потом Института Маркса, Энгельса и Ленина. В 1927 году Сталин сделает его своим главным помощником (я в это время уже не буду в секретариате, а Мехлис уйдёт учиться в Институт Красной профессуры). Тогда под его началом в секретариате Сталина будет и Поскребышев, который будет заведовать так называемым Особым сектором, а после смерти Товстухи займёт его место; и Ежов, который будет заведовать «сектором кадров» сталинского секретариата (это он будет продолжать списки Товстухи; это он через несколько лет, став во главе ГПУ, будет расстреливать по этим спискам и зальёт страну новым морем крови, конечно, по высокой инициативе своего шефа, великого и гениального товарища Сталина); и Маленков, секретарь Политбюро которого всё же из осторожности будут называть «протокольным секретарём Политбюро») и заместитель Поскребышева по Особому сектору; он заменит потом Ежова как начальник сектора кадров.
По мере того как Сталин всё более и более будет становиться единоличным диктатором, этот его секретариат будет играть всё более важную роль. Придёт момент, когда в аппарате власти будет менее важно, что вы председатель Совета Министров или член Политбюро, чем то, что вы – сталинский секретарь, который имеет к нему постоянный доступ.
Товстуха – мрачный субъект, смотрит исподлобья. Глухо покашливает – у него только пол-лёгкого. Сталин питает к нему полное доверие. Ко мне он относится осторожно («уж очень блестящую карьеру делает этот юноша»), но не может мне простить, что я заменил его (и Назаретяна) на посту секретаря Политбюро и продолжаю быть в самом центре событий, а он вынужден где-то за кулисами вести для Сталина какую-то грязную работу. Один раз он пытается меня укусить. Он говорит Сталину (не в моём присутствии, а при Мехлисе, который мне потом всё рассказал): «Почему Бажанов называется секретарём Политбюро? Это вы, товарищ Сталин, – секретарь Политбюро. Бажанов же имеет право только называться техническим секретарём Политбюро». Сталин ответил уклончиво: «Конечно, ответственный секретарь Политбюро, выбранный Центральным Комитетом, это я. Но Бажанов выполняет очень важную работу и разгружает меня от многого».
Я Товстуху не люблю – это тёмный субъект, завистливый интриган, готовый на выполнение самых скверных поручений Сталина.
Лев Захарович Мехлис возраста Товстухи. После гражданской войны он перешёл в Нар. Ком. Раб. Крест. Инспекции, другой наркомат, во главе которого стоял, ничего в нём не делая, Сталин; отсюда Сталин берёт его в свои секретари в ЦК в 1922 году. Мехлис порядочнее Каннера и Товстухи, он избегает «тёмных» дел. Он даже создаёт себе удобную маску «идейного коммуниста». Я в неё не очень верю, я вижу, что он – оппортунист, который ко всему приспособится. Так оно и произойдёт. В будущем никакие сталинские преступления его не смутят. Он будет до конца своих дней безотказно служить Сталину, но будет при этом делать вид, будто бы в сталинское превосходство верит. Сейчас он личный секретарь Сталина. Хороший оппортунист, он принимает всё и всему подчиняется, принимает и мою карьеру и старается установить со мной дружелюбные отношения. В 1927 году Товстуха его выживает из сталинского секретариата. Он уйдёт на три года учиться в Институт Красной профессуры. Но в 1930 году он придёт к Сталину и без труда докажет ему, что центральный орган партии «Правда» не ведёт нужную работу по разъяснению партии, какую роль играет личное руководство Сталина. Сталин сейчас же назначит его главным редактором «Правды». И тут он окажет Сталину незаменимую услугу. «Правда» задаёт тон всей партии и всем партийным организациям. Мехлис в «Правде» начнёт изо дня в день писать о великом и гениальном Сталине, о его гениальном руководстве. Сначала это произведёт странное впечатление. Никто Сталина в партии гением не считает, в особенности те, кто его знает.
В 1927 году я не раз заходил в ячейку Института Красной профессуры. Это был резерв молодых партийный карьеристов, которые не столько изучали науки и повышали свою квалификацию, сколько изучали и рассчитывали, на какую лошадь поставить в смысле делания своей дальнейшей карьеры. Потешаясь над ними, я говорил: «Одного не понимаю. Почему никто из вас не напишет книги о сталинизме. Хотел бы я видеть такой Госиздат, который эту книгу не издаст немедленно. Кроме того, ручаюсь, что не больше, чем через год, автор книги будет членом ЦК». Молодые карьеристы морщились: «Чего? О сталинизме? Ну, ты уж скажешь такое – циник». (Должен заметить, что говорил я это из чистого озорства: я был в это время убеждённым врагом коммунизма и подготовлял своё бегство за границу.) В 1927 году употреблять термин «сталинизм» – это казалось неприличным. В 1930 году время пришло, и Мехлис из номера в номер «Правды» задавал тон партийным организациям: «Под мудрым руководством нашего великого и гениального вождя и учителя Сталина». Это нельзя было не повторять партийным аппаратчикам на ячейках. Два года такой работы, и уже ни в стране, ни в партии о товарище Сталине нельзя было говорить, не прибавляя «великий и гениальный». А потом разные старатели изобрели и много другого: «отец народов», «величайший гений человечества» и т. д.
