Как же. В полшестого прилетела моя ворона. Эта птица, я уверен, отвечает за меня перед каким-то своим начальством.
Несколько раз в неделю, чаще утром, часов в шесть, она прилетает под мое окно и каркает до тех пор, пока не убедится, что я не только проснулся, но и больше не засну. После этого она с нечеловеческим достоинством покидает ветку напротив моей форточки и улетает писать отчет. Не знаю. Не знаю, чем она пишет, но она это делает, иначе зачем этой хитрой твари, с большим черным пятном на левой стороне серой шеи, с ее высокомерным профессорским видом и пристальным взглядом куда-то вбок, прилетать сюда именно в то утро, когда мне хочется, а главное — можно поспать подольше.
В общем, время, чтобы принять душ и выпить кофе, хоть десять чашек, у меня было. Я еще двадцать минут рассуждал, от нечего делать, взять ли с собой зонт, решил не брать и чертыхался потом весь день. Но на занятия я все равно чуть не опоздал, потому что собрался ехать по земле, а двадцать восьмого троллейбуса и маршруток не было полчаса. И все эти полчаса я думал, надо ли бежать ко входу в метро под хлынувшим ниоткуда ливнем или подождать еще три минуты.
Первокурсники, люди терпеливые, дождались меня, получили задание к следующему семинару и разошлись довольные. До второй пары оставалось около часа, я зашел на кафедру, где меня ждала записка с просьбой после занятий зайти к проректору по хозяйственной части. Быстренько провел второй семинар и зашел в роскошный двухкомнатный кабинет с предбанником, где и был усажен на стул в ожидании, когда Михаил Иванович соизволит меня принять.
Соизволил, правда, очень быстро, пригласил к столу карельской березы, попросил присесть и завел какой-то беспредметный разговор на тему пользы дисциплины, особенно в начале учебного года, когда… и так далее. Сообщил между делом, что компьютер кафедральный нашелся сегодня утром в мужском туалете на первом этаже. Я предположил, что это шутки студентов. Он тему не поддержал, опять свернул на дисциплину. Оказывается, он еще в прошлом семестре проводил хронометраж работы всех преподавателей. По его мнению, я лидирую среди тех, кто постоянно опаздывает на занятия. Никогда не стремился к спортивным достижениям, но все же, все же… А Михаил Иванович все ходил кругами вокруг этой темы и круги эти постепенно сужал.
— Вот и вчера опоздали на лекцию на десять минут. А дисциплину трудовую, между прочим, еще никто не отменял.
Я аж зубами заскрежетал. Ненавижу эту фразу. Нет в нашей стране ни одного политика, который бы раз в месяц ее не произносил. Нет ни одной газеты, в которой она не появлялась бы раз в неделю. Нет ни одного военного, ни одного милиционера, который бы не чеканил ее раз в день.
Оправдывался я тем, что никогда не опаздываю более чем на пятнадцать минут и студенты меня всегда дожидаются.
— Пятнадцать минут, пятнадцать минут. А вы знаете, что крылатая ракета с подводной лодки вероятного противника за пятнадцать минут достигает территории нашей страны? И вообще, кто и когда придумал это право на пятнадцать минут опоздания?
— Кто, так сразу не скажу, а когда… году так в одна тысяча семьсот пятьдесят пятом, я думаю.
На самом деле я в это время думал над тем, как нам сейчас называть, например, НАТО: вероятным противником или невероятным противником. Или вероятным непротивником. Или, лучше всего, противным невероятником.
— Шутки шутите, — вернул меня вероятный начальник в свой кабинет. — А на вашем месте лучше бы не шутить. Вы студентку Слепцову, Светлану Георгиевну, знаете?
— Как же, как же. Студентка Слепцова в мае месяце этого года подошла ко мне и сообщила, что не посетила ни одного моего занятия, что мне и так было известно. Она спросила, допущу ли я ее к экзамену.
— И что дальше?
— Допустил, конечно. С восьмой пересдачи шестого, кажется, июля она экзамен и сдала. А что, не надо было тройку ставить?
— А вот вы почитайте, что пишет эта студентка на имя ректора.
Он протянул мне листок бумаги. Вверху листка крупно было написано: ЗАЯВЛЕНИЕ. Ниже значилось:
Довожу до Вашего сведения, что в мае месяце доцент В.М. Сретенский предлажил мне вступить с ним в интимные отношения иначе отказывался ставить положительную отметку по своему предмету. Прошу принять меры по отношению к этому аморальному поступку.
Дата: 3 сентября. И подпись.
— Ну, что скажете?
— Слово «предложил» пишется через «о».
— Это все?
— Ну, еще запятой не хватает перед словом «иначе». Ну и стиль…
— Зря. Зря вы так. Дело серьезное.
— Если серьезно, то она мне, после того как свою тройку получила, пообещала веселую жизнь. Ну, так не она первая. В позапрошлом году один студент услугу по телефону заказал: будить в пять утра каждый день в течение недели. Так то хоть с фантазией. А эта ничего интересного придумать не смогла… А кстати, что это она в сентябре спохватилась?
— Боюсь, вы не отдаете себе отчет, насколько все серьезно. Про наш вуз и так ходит много несправедливых слухов и разговоров. Ректор начал борьбу за чистоту рядов преподавательского состава. Речь может зайти о вашем увольнении.
— Так вы что же, верите этой чуши?
— Это официальный документ, по которому будет проведено расследование. Впрочем, комиссия пока не создана… и у вас есть возможность все изменить в свою пользу. Я предлагаю вам сейчас переговорить с одним человеком, который может урегулировать эту, скажем так, ситуацию.
Не дав мне времени ответить, Михаил Иванович вышел в соседнюю комнату, а его место занял пожилой господин, показавшийся мне самым обычным советским пенсионером. Коричневый не новый костюм при клетчатой серой рубашке и зеленом с отливом галстуке — вот и все, что бы я заметил, доведись мне его встретить на улице, поскольку лицо его, что называется, без особых примет, чисто выбритое, с умеренным числом морщин и профессионально усталым взглядом, никаких эмоций у меня не вызвало. Разве что очки, которые он водрузил на длинный, в старческих прожилках нос, войдя в комнату и усевшись за пустым столом, выбивались из образа личности заурядной и незаметной. У меня тоже есть такие очки, «лекторские». Линзы в таких очках составляют лишь нижнюю половину окружности, для того чтобы работать с бумагами на близком расстоянии, а вдаль смотреть невооруженным взглядом. Он и смотрел на меня как очень и очень вдаль, поверх дорогой и стильной оправы. Моя-то оправа недешева, но эта была из категории «люкс».
Какое-то время он рассматривал бумаги, которые принес с собой в пластиковой папке-конверте, и, перебирая их, одни откладывал, другие подвигал поближе. Наконец быстро взглянул поверх линз, как бы прицелился и заговорил:
— Меня зовут Сергей Сергеевич… и в мои полномочия, впрочем, входит провести эту беседу… неофициально. Давайте условимся. Я в курсе ваших проблем с руководством и здесь нахожусь, чтобы отчасти, скажем, их решить. Но меня они интересуют только постольку, поскольку вокруг вас в последнее время происходят некие события, смысл которых вам, очевидно, непонятен, а мне, впрочем, интересен.
Эта ли его манера вставлять куда попало наречия меня раздражала, или то, что он предпочел выпустить сначала цепного пса, а потом разговаривать, но я промолчал, не желая ему помогать. Становиться в позу и задавать дурацкий в своей литературности вопрос: «Это что, допрос?» — мне претило с самого начала. ВПРОЧЕМ, он моей реплики и не ждал.
— Мы сейчас уточним пару моментов вашей биографии, просто, скажем, для порядка, а потом вы мне зададите вопросы, а я вам.
Я молча пожал плечами, и он скороговоркой прочитал по своим бумажкам:
— Сретенский Василий Михайлович, 1961 года рождения, разведен, детей нет, образование высшее, кандидат исторических наук, доцент кафедры культурологии Московского университета политологии, экономики и права (МУПЭП). — Он оторвался от бумажек как бы за подтверждением сказанному. Я нехотя кивнул. Он продолжил: — Отец — русский, из служащих, филолог, доктор наук, профессор. Мать — испанка, в 1935 году в возрасте двух лет доставлена в СССР, редактор в издательстве «Мировая литература». Оба умерли двадцать лет назад. Несчастный случай, отравление бытовым газом. В Барселоне проживают: тетка, старшая сестра матери, семьдесят четыре года, и ее четыре дочери. Жена, бывшая — Алена Ярославна, русская, в девичестве Доброва, переводчица, в настоящий момент проживает в Швейцарии со своим вторым мужем. В Москве, впрочем, близких, да, я полагаю, и дальних, родственников нет.
Он бросил, а точнее, отпустил последнюю бумажку, и она спланировала на стол, к самому его краю.
— А ведь вы, Василий Михайлович, немножко из наших. Дед ваш, красный конник Федор Сретенский, после Гражданской войны в нашей системе служил. Майор госбезопасности, перед войной — это, как ни крути, фигура. Да и вам, впрочем, предлагали по окончании курса, помните? Зря вы тогда отказались, сейчас бы в правительстве могли быть, страной руководить.
