и одним своим присутствием исправил ход сражения, указав бойцам на победу других частей. Конец дела был уже предрешен, но врагов была такая толпа, что и сами они не могли пуститься в бегство, и убивать их оставалось воинам, уже без того утомленным долгою сечей; однако тут нежданно хлынул ливень и прекратил не столько сражение, сколько верное обретение победы. Был дан отбой, и наступившая бестревожная ночь завершила для римлян войну, ибо латины и герники, бросив вольсков, разбежались по домам, стяжав от дурных своих намерений столь же дурную участь. Вольски же, увидав, что брошены теми, кто уговорил их возобновить войну, оставив лагерь, закрылись в стенах Сатрика. Камилл сперва начал окружать город валом и осаждать по всем правилам военного искусства, но, видя, что те не пытаются вылазками препятствовать работам, понял, что боевого духа у противника меньше, чем думал он, ожидая нескорой победы, и посоветовал воинам не изнуряться долгими трудами, как при осаде Вей: победа уже в руках. Охваченные радостным задором, воины со всех сторон с лестницами кинулись на приступ, и город был взят. Вольски, бросив оружие, сдались.
5) Победы Камилла под Сутрием и Непетом
Сразу вслед затем началась новая война. В Рим явились послы Непета и Сутрия, прося помощи против этрусков. Римляне всегда заботились отстоять и сохранить эту область, а этруски, стоило им замыслить что-нибудь новое, старались занять ее, ибо эти места были расположены как раз при входе в Этрурию, словно ее врата. Поэтому сенат постановил, чтобы Камилл, оставив Антий, вступил в войну с этрусками и дал ему для того городские легионы, во главе которых был Квинкций. Хотя Камилл предпочел бы испытанное и привыкшее к его власти войско, он нисколько не возражал, только попросил в сотоварищи Валерия. В область эквов на смену Валерию были посланы Квинкций и Гораций. Фурий и Валерий, выступив из Рима в Сутрий, нашли часть города уже взятой этрусками; а в другой части жители, перегородив улицы, с трудом сдерживали вражеский натиск. Приход римской подмоги и знаменитое как среди союзников, так и среди врагов имя Камилла поддержали колеблющихся защитников и дали время ввязаться в битву. Разделив войско, Камилл приказал сотоварищу с отрядом подступить к крепости со стороны, занятой врагом, – не столько в надежде взять город приступом, сколько ради того, чтобы отвлечь врагов и облегчить ратный труд усталым горожанам, а самому улучить время и войти в город без боя. Лишь только войска, насевшие сразу с двух сторон, осуществили этот замысел, внезапный страх обуял этрусков: они увидели, что и укрепления в осаде и внутри стен враги; тут они в страхе гурьбою бросились вон через те ворота, которые одни оказались неосажденными. Бегущих избивали и в городе, и по полям. Большинство их перебили внутри укреплений воины Фурия. Воины Валерия, более скорые в преследовании, лишь с наступлением ночной темноты положили конец резне. Отбив Сутрий и воротив его союзникам, войско двинулось к Непету, который этруски заняли по условиям сдачи и уже вполне им завладели.
Казалось, что взятие этого города потребует большего труда не только потому, что он весь находился в руках врагов, но и потому, что сдан был предателями из самих горожан. Тем не менее было решено отправить посольство к старейшинам Непета, чтобы те отложились от этрусков и предпочли соблюсти договор на верность римскому народу, о котором сами просили. Когда оттуда пришел ответ, что жители ни в чем не властны, что этруски держат стены и охраняют ворота, то сперва горожанам пригрозили разорением полей. Затем, коль скоро клятва при сдаче города оказалась для непетян сильнее союзной клятвы, войско, собрав в окрестностях хворост, двинулось к укреплениям; заполнив вязанками ров, воины приставили к стенам лестницы и с первым же кличем натиском взяли город. Тут же его жителям было приказано, чтобы сложили оружие, а воинам велено было безоружных щадить; этрусков же перебили и вооруженных и безоружных. Потом зачинщиков сдачи города обезглавили; невиновному большинству все возвратили; в городе оставили охрану. Так, отбив у врага два союзных города, трибуны с великою славой воротились с победоносным войском в Рим.
6) Выступление Марка Манлия
В следующем году [385 г. до Р.Х.] при трибунах с консульской властью Авле Манлии, Публии Корнелии, Тите и Луции Квинкциях Капитолийских, а также Луции Папирии Курсоре и Гае Сергии, избранных во второй раз, завязалась тягостная внешняя война и еще более тягостная внутренняя распря: война, к которой добавилось отпадение латинов и герников, была начата вольсками, а распрю против всех ожиданий затеял муж патрицианского рода и доброй славы Марк Манлий Капитолийский – тот самый, что спас в свое время Рим от галлов. Всех лучших мужей в государстве он высокомерно презирал и одному лишь завидовал – Марку Фурию, столь выдающемуся и почестями, и доблестями. Не мог он спокойно снести, что Фурию нет равных среди должностных лиц, нет подобных в глазах войска, что он превосходит всех и даже товарищи по избранию кажутся при нем не товарищами, а служителями, а между тем (если бы кто-нибудь захотел это правильно оценить!) Марк Фурий не мог бы освободить отечество от осадивших его врагов, если бы прежде он, Манлий, не сохранил Капитолия и Крепости, ведь Фурий напал на галлов во время дележа золота, когда те душою уже чаяли мира, тогда как он, Манлий, отразил их вооруженных и ломящихся в Крепость. И Марку Фурию приходится уделять от славы своей равную долю каждому из воинов, которые вместе с ним победили, его же, Манлия, победе никто из смертных не сопричастен. Распалив душу подобными размышлениями, будучи по некоторому душевному изъяну горяч и необуздан, да притом, заметив, что влияние его среди сенаторов не так велико, как требовала бы, по его мнению, справедливость, он первый изо всех отцов стал угождать народу, стал совещаться о государственных делах с плебейскими должностными лицами, стал обвинять сенаторов в преступлениях, завлекать простой народ внешним своим обаянием, а не советом и так предпочел широкую славу доброй. Не довольствуясь земельными законами, кои всегда были у народных трибунов поводом к смутам, он стал подрывать доверие в ссудном деле, ведь и впрямь, говорил он, стрекало долгов тем острее, что грозит не только нищетой и бесчестьем, – оно страшит свободного человека темницею и оковами. Действительно, задолженность была очень велика из-за строительства – дела, разорительного даже для богачей. В этих условиях речи Манлия нашли горячий отклик в сердцах плебеев. И он всеми силами старался усилить свою
