— Ваш муж покончил с собой при достаточно странных обстоятельствах, — осторожно подбирая слова, начал Соломатин. — У нас есть основания для некоторого беспокойства…
— Какие основания? — быстро перебила его Филатова.
— Послушайте, — Глеб начал сердиться, но сдерживал себя: зачем затевать с нервной и взбалмошной дамочкой спор на улице? Да и стоит ли ей говорить правду? — Настораживает отсутствие посмертной записки и ваш отказ от вскрытия тела. Наш долг разобраться…
— Вы? — Нина Николаевна побледнела. — Хотите сказать, что я сама угробила мужа? А вы ничего, с фантазией! — зло рассмеялась она, отступая на шаг от Глеба и меряя его презрительным взглядом. — Разобраться, помочь… Грош тебе цена вместе с твоей службой! Вы умные и прекрасные только в кино и книжечках, а в реальной жизни? Как защитите нас в случае опасности? Поставите пост, дадите телефон, по которому надо позвонить, когда придут убивать?
— Если не хотите, чтобы мы помогли, то мы не сможем помочь вовремя. Понимаете?
— Оставьте нас, — устало сказала Филатова, взяв дочь за руку. Они пошли к машине. Соломатин смотрел им вслед.
Усевшись за руль, Нина Николаевна спросила:
— Что ему надо?
— Не знаю, — помолчав, ответила дочь. — Он рассказывал о Николае Евгеньевиче.
Раньше Ирина всегда называла покойного Филатова папой, и «Николай Евгеньевич» неприятно резануло слух матери.
— Что же он рассказывал?
— Многое. Как работал, с кем дружил… Такое впечатление, что он прекрасно знает всю его жизнь. Лучше нас.
— Глупости, — отрезала Филатова. — От тебя он чего хотел конкретно?
— Ничего, — Ирина пожала плечами. — Оставил номер телефона.
— Дай сюда эту бумажку… — Нина Николаевна, держа руль одной рукой, требовательно протянула другую к дочери. — Ну?!
— Я его запомнила, — отвернувшись, ответила та.
— Тогда выбрось из головы! — приказала мать. Проклятый бульдог, задурил-таки девчонке голову. Как же, представитель романтической профессии, моложавый подполковник с интересной сединой.
— Мама, я не понимаю, что он сделал плохого? Разве мы виноваты в случившемся? Он мне объяснил, милиция имеет право…
— Право?! — взорвалась Нина Николаевна. — Грош цена праву, позволяющему совать нос в чужое белье! Знаешь, чего они хотят? Нароют грязи, изгадят память Николая Евгеньевича, заменившего тебе отца, обвинят его во всех грехах. У нас принято все грехи валить на покойников — не встанут, не ответят. А что потом будет с нами, подумала? Скоро придется машину продавать. Или ты будешь содержать ее на свою стипендию? Бедность, девочка моя, унизительна! Ты никогда не знала, что такое иметь одну пару чулок и дрожать над ней, не знала, что такое очередь в ломбард, не знала, что такое газета в туалете вместо рулона специальной бумаги. Это, — мать дотронулась до своего уха с бриллиантовой серьгой, — само не родится, за это биться в жизни надо, зубами выгрызать благополучие, сытость, дачу, шубу… А ты — «что сделал плохого?» Не сделал, так сделает! У них профессия — быть мерзопакостниками!
Губы у Нины Николаевны мелко и противно задрожали, потом дрожь передалась подбородку, но Ирина этого не видела — сидела, отвернувшись к окну.
— Нельзя так, — тихо сказала она. — Ты несправедлива к людям, мне кажется, часто была несправедлива и к покойному Николаю Евгеньевичу.
— Что? — мать притормозила, прижимая автомобиль к тротуару. — Что ты сказала о Коле?! Кто тебе дал право судить свою мать?! Отвечай!
Остановив машину, она резким рывком развернула дочь к себе, вцепившись ногтями в ее плечо.
— Пусти, мне больно, — попыталась высвободиться Ирина.
— Больно? — зло рассмеялась Нина Николаевна. — Ты не знаешь, какова настоящая боль. Отвечай, что тебе известно?
— Ничего, — дочь упрямо наклонила голову.
— Мерзавка! — мать с размаху влепила ей пощечину и тут же схватила в ладони лицо дочери, чувствуя, как по пальцам текут горячие слезы обиды, начала целовать, торопливо приговаривая: — Ну, прости, прости!
Ирина молча высвободилась, открыла дверцу и вышла на тротуар. Пошла, потом побежала, скрывшись в толпе. Несколько секунд Нина Николаевна непонимающе смотрела ей вслед, потом упала грудью на руль и, закрыв лицо руками, зарыдала, горько, искренне, как, наверное, еще ни разу не плакала.
XIV
Руководитель, к которому ходил на прием Глеб, любил проводить летние вечера на даче — нет духоты города, можно немного покопаться в земле, отдыхая от нервотрепки или, забыв обо всем, поиграть с любимым шотландским терьером. Но главное, можно взять в руки саксофон. Он с юности обожал этот инструмент, мечтая затмить славу зарубежных «золотых» саксофонистов, однако судьба редко дает человеку то, чего он более всего жаждет.
Приехав на дачу и отпустив машину, он, сдерживая нетерпение, переоделся, прошел в свою комнату и открыл заветный футляр. Вот оно, по-змеиному изогнутое тело, таящее в себе звуки. Это же таинство, когда ты рождаешь мелодию собственным дыханием, пальцами, бегущими по клапанам.
Он протянул руку, желая вновь ощутить то, самое первое после долгого перерыва прикосновение к инструменту, но в этот момент тихонько тренькнул стоявший на столе телефон. Генерал снял трубку.
Звонил давний знакомый. Ранее они неоднократно встречались в депутатских комиссиях, на различных совещаниях в горкоме, на отдыхе. Милый, добрый человек, всегда искренне восхищавшийся его службой и никогда не отказывавший в помощи. Пришлось немного поболтать с ним о погоде, о жаре.
— Роман Александрович, дорогой, — чуть надтреснутым тенорком говорил давний знакомый, — неудобно беспокоить просьбами, но речь не обо мне, а об одной приличной семье. Ребята из твоей команды им покоя не дают.
— В чем, собственно, суть дела? — поморщился руководитель. Генерал не любил подобных просьб. Прерогатива приказывать делать что-либо или не делать, по его мнению, принадлежала целиком и полностью ему одному.
— Банальная история, — кашлянув, замялся знакомый. — Помер один из наших строителей, а твои посчитали не все проверенным, хотя уже досконально проверяли. Рвение, конечно, похвально, но зачем его проявлять в ущерб нервам людей?
— Напомните, как фамилия?
— Филатов. Уважаемый был человек.
— Хорошо! — прервал руководитель, стараясь поскорее закончить разговор. — Я разберусь, обещаю…
Положив трубку, он сразу вспомнил упрямого подполковника, приходившего к нему на прием с рапортом о переводе и материалами по самоубийству. Помнится, он разрешил ему заниматься дознанием по этому факту. Дать теперь обратный ход? Несколько некорректно. Многие подчиненные его не жалуют, хотя генерал никогда не стремился к их любви. Зачем, если есть уставы и субординация, согласно которой они обязаны подчиняться ему?
Отказать в просьбе нельзя — самому может многое понадобиться, а отказы портят хорошо налаженные отношения. Но еще не известно, что успел нарыть подполковник, фамилию которого он запамятовал. Исполнителей Роман Александрович никогда не запоминал — достаточно знать их начальников.
Взяв справочник, он начал перелистывать страницы: у кого же служит упрямый подполковник? Ага, знакомая фамилия — Собачкин. Кажется, это его подчиненный? Вот пусть он и выполнит просьбу знакомого Романа Александровича — удачный путь решения вопроса, к тому же Собачкин удобный начальник отдела. Правда, ему скоро в отставку, но есть заместитель, обещающий тоже стать удобным.
Набирая номер, генерал подумал, что для Собачкина его звонок будет сюрпризом. Неприятно, если его не окажется дома: страстно хотелось поскорее отвязаться от дел и остаться наедине с саксофоном.
Собачкин был дома один. Родня уехала на дачу, а ему не хотелось рано вставать, тащиться на вокзал, потом потеть в переполненном вагоне, где, конечно, никто не подумает уступить место.
Раздался телефонный звонок. Чертыхнувшись сквозь зубы — кого еще дернула нелегкая, — он подошел к аппарату.
— Слушаю, Собачкин.
— Это Милованов. Отдыхали?
— Что вы, Роман Александрович, я слушаю!
— Извините, если помешал, — отметив восторженную нотку в голосе Собачкина, Милованов извинился безразлично-вежливо. — Я вот по какому поводу: у вас служит подполковник, э-э-э, запамятовал фамилию, ну тот, что приходил с рапортом.
— Соломатин, — услужливо подсказал Собачкин.
— Он еще занимается делом о самоубийстве Филатова?
— Я был против, — безошибочно уловив настроение руководства, вздохнул Собачкин. — Но вы разрешили, Роман Александрович! А Соломатин и напортачить может: эстетствующая личность, сложный человек, картинки малюет и в коллективе…
— Понятно, — прервал торопившийся к саксофону Милованов. — Я согласен на его перевод. Пусть начинает сдавать дела, хватит заниматься ерундой.
