Посылки являлись для нас настоящим праздником. Мы делили продукты на две части - одну для рю де Сен-Пер, другую для отеля. А потом устраивали себе пир. Милош частенько готовил обед для нас и наших друзей - тушеная баранина с рисом, чесноком и оливками. Повар из него вышел отличный, куда лучше меня.
Он сумел сберечь большую часть заработанных летом денег. Купив теплое пальто с ботинками, Милош ограничил себя семью тысячами франков в месяц. Вместе с тремя тысячами, которые платила семинария, выходило десять. На десять тысяч франков в месяц с голоду, конечно, не умрешь, но нормально питаться все равно невозможно. Однако по сравнению с прошлыми годами это было просто шикарно.
Желтая парижская зима, сырая и туманная, заключила нас в свои объятия. Дорога с Левого берега до семинарии стала весьма утомительной и раздражала Милоша, хотя мы часто меняли место проживания. С одной стороны, Монпарнас притягивал нас гораздо сильнее, чем каналы. Там у нас было больше друзей, больше интересов. Однако прощание в метро в одиннадцать тридцать угнетало нас обоих. Наш милый епископ был тверд и непреклонен в своей решимости не выпускать Милоша на ночь. Даже наоборот, контроль за ним только усилился. К моему величайшему разочарованию, батюшка начал устраивать по пятницам встречи семинаристов. Епископ, этот ужасно неприятный человечек, умел заглянуть своими поросячьими глазками прямо в душу. У Милоша сложилось такое впечатление, что пятничные бдения - прямой результат его просьбы жить вне семинарии. Это его подозрение подтвердил Серж, которому один из стариков сказал по секрету, что епископ со своими священниками только и делают, что промывают Милошу косточки. Почему? Да потому, что этот серьезный молодой человек, такой тихий и послушный, внезапно поднял голову и явно уплывает у них из рук, хотя они никак не могли сообразить, что к чему. И это когда ему всего год остался! Рытов не собирался рисковать с Милошем. Слишком уж он ценен. Разве его отец не выдающийся богослов, а дед не знаменитый схоласт? Маленькие глазки Рытова неотступно следили за ним.
В результате в метро мы проводили больше времени, чем где бы то ни было еще.
И все же жили мы весело. Несмотря на епископов и ранние расставания, несмотря на постоянную нехватку денег, мы радовались каждому дню.
Одна моя американская подруга открыла в Латинском квартале клуб - дюжина столиков и бар в крохотном подвальчике. Назывался он «Голубая луна», но был известен как «У Аджи».
Аджи, маленькая, острая на язычок негритяночка из Вашингтона, обладала чудесным голосом и легко сходилась с людьми - незаменимые качества для тех, кто развлекает народ. Она наняла пианиста и еще троих музыкантов и устраивала шоу каждый раз, когда у нее было настроение. Она могла спеть три песни или десять - как бог на душу положит. Ее густой сильный голос не имел ничего общего со «школьным» джазом конца пятидесятых. Аджи придерживалась старых традиций. Я познакомилась с ней через Клода сразу после приезда в Париж, По случайному совпадению она тоже брала уроки у Андре Лота. Аджи оказалась очень чувственным художником, с врожденным трепетным отношением к цвету. Лот очень заинтересовался ее работами. Мы часто виделись, но по-настоящему подружились только зимой сорок девятого года, когда она открыла свой клуб.
Мы с Милошем заглядывали туда время от времени, если могли позволить себе потратить пару сотен франков на пиво. И хотя мы старались растянуть напиток на весь вечер, такие расходы были нам не по карману. Аджи приветствовала нас со свойственным ей весьма своеобразным юмором, и я очень привязалась к этому месту. Она часто делала зарисовки с наиболее интересных посетителей, и задняя стенка бара служила своего рода галереей карандашных набросков. В тот год перед Рождеством она сделала не меньше дюжины набросков с Милоша. Крошечная, вполовину его роста, она, бывало, сидела на высоком стуле за стойкой бара, и ее живые милые глаза внимательно следили за движениями Милоша. «Да у этого парня все кости наружу!» - восхищенно шептала она.
Однажды вечером Милош не пришел в «Селект» в шесть, как мы договаривались. Я прождала до начала восьмого, потом отправилась на квартиру Моник, на случай, если он заглянет туда. Но он так и не появился. Около полуночи я заснула, ощущая смутную тревогу, но по-настоящему не волновалась. На следующее утро Жан позвонил мне в половине девятого. Я с трудом разобрала, что он говорит: к сильному южному акценту добавилось ужасное волнение. Один из «русских», по всей видимости - священник, приходил в отель и расспрашивал по поводу частых визитов Милоша. У Жана, который и при обычных-то обстоятельствах духовенство недолюбливал, выработалась прямо-таки патологическая неприязнь к «русским» Милоша. Его чуть удар от ярости не хватил. К счастью, Николь оказалась рядом, она и ответила пораженному пастору, что Милош приходит сюда поесть, и точка. Тогда священник поинтересовался насчет молоденькой американки, которая постоянно сопровождает его. Удар под дых. Жан потерял над собой контроль и в буквальном смысле слова вытолкал мужика за дверь.
Сердце у меня упало. Пришло время выбирать, но не так, как этого хотел Милош. Я чуть не плакала. Так нельзя. Они не имеют права припирать его к стенке. Он должен был сам прийти к этому, спокойно, а не в состоянии аффекта. Не из-за меня и не потому, что эти люди решили выставить его вон.
В тот день я не пошла на занятия в надежде, что Милош зайдет и расскажет мне, что происходит. Но он не пришел. В полдень я отправилась в отель на метро. Жан обслуживал клиентов и сделал мне знак, что поднимется, как только освободится. Я пошла прямиком в нашу комнату. Через несколько минут раздался стук в дверь. Я крикнула «Входите», уверенная, что это Жан или Николь. Но это был Милош в сопровождении еще одного парня, в руках он держал чемодан и пару свертков. Несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга. Потом улыбка заиграла на его губах, засияла в глазах и озарила весь коридор, как будто новое солнце взошло.
- Это Серж.
И совершенно неожиданно мы расхохотались, все трое.
- Что сделано, то сделано. Если бы не их тупизм, я до сих пор был бы с ними, пытаясь решиться на что-нибудь, понять, оправдать их в своих собственных глазах.
На лице его играли тени. Он сидел на скрипучем пуфе, Серж оседлал стул. А я мерила шагами комнату и никак не могла успокоиться. И вдруг увидела всех нас со стороны, таких серьезных, таких юных. Бледный декабрьский день погас, плавно перетекая в вечер.
Мы отпраздновали «освобождение Милоша», как выразился Серж, бутылочкой дешевого игристого вина наподобие шампанского. Это был подарок Сержа.
