Но мы все же должны научиться осознавать определенную противоречивость наших собственных ожиданий, как свойство, отчасти вообще присущее нашей натуре, и понимать невозможность исполнения в браке их всех. Отношение людей к проблеме самоограничения будет меняться в ходе истории еще не раз. Наши предки налагали слишком сильные ограничения на проявления инстинктов. Мы, напротив, боимся этого чрезвычайно. Желательная цель брака, впрочем, как и других отношений — найти оптимум между этими позициями, между ограничениями и свободой желаний. Однако, самое существенное самоограничение, действительно угрожающее браку — не то, которое заключается в реальных несовершенствах партнера.
Мы можем, в конце концов, простить ему то, что он не способен дать нам больше, чем позволяют границы его природных возможностей. Но в строго моногамном браке мы идем дальше — мы обязаны решительно отказаться от поиска и нахождения путей удовлетворения не только сексуальных, а всех наших желаний, которые партнер оставляет невостребованными или неисполненными. Нам приходится оставить эти требования, глубоко скрытые или явные, которые, иначе, полностью отравили бы атмосферу абсолютно моногамного брака. Другими словами, из этого следует вывод, что стандарт моногамии нуждается в пересмотре, и мы должны вновь попытаться непредубежденно исследовать его происхождение, ценность и исходящую от него опасность.
8. Страх перед женщиной. Сравнение специфики страха женщин и мужчин по отношению к противоположному полу)
Int. Psycho-Anal. XIII
В балладе "Кубок" Шиллер ведет рассказ о паже, бросившемся в пучину моря, чтобы завоевать женщину, сперва символизируемую кубком:
И он подступает к наклону скалы
И взор устремил в глубину
Из чрева пучины бежали валы,
Шумя и гремя, в вышину;
И волны спирались и пена кипела,
Как будто гроза, наступая, ревела.
И воет, и свищет, и бьет, и шипит,
Как влага, мешаясь с огнем,
Волна за волною; и к небу летит
Дымящимся пена столбом;
Пучина бунтует, пучина клокочет…
Не море ль из моря извергнуться хочет?
И вдруг, успокоясь, волненье легло;
И грозно из пены седой Разинулось черною щелью жерло,
И воды обратно толпой
Помчались во глубь истощенного чрева;
И глубь застонала от грома и рева.
И он, упредя разъяренный прилив,
Спасителя-Бога призвал…
И дрогнули зрители все, возопив,
Уж юноша в бездне пропал.
И бездна таинственно зев свой закрыла:
Его не спасет никакая уж сила.
На первый раз юноше удается спастись и он рассказывает о том, что видел в бездонной влаге:
Я видел, как в черной пучине кипят,
В громадный свиваяся клуб,
И млат водяной, и уродливый скат,
И ужас морей однозуб;
И смертью грозил мне, зубами сверкая,
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Мокой ненасытный, гиена морская.
И я содрогнулся… вдруг слышу ползет
Стоногое грозно из мглы
И хочет схватить, и разинулся рот…
Я в ужасе прочь от скалы.
То было спасеньем: я схвачен приливом
И выброшен вверх водомета порывом.
(Перевод В. Жуковского)
Тот же мотив звучит, хотя и нежнее, в Песне Рыбака из "Вильгельма Телля":
На озеро манит купанья отрада
Уснувшего юношу нежит прохлада
И звуки свирели Он слышит сквозь сон,
Он ангельски-нежною
Песней пленен.
Проснулся, блаженства, веселия полный,
А возле играют и пенятся волны.
И вкрадчивый голос
Влечет за собой: "Бросайся в пучину Будь вечно со мной!"
(Перевод Н. Славятинского)
Мужчина никогда не устает на все лады изображать непреодолимую силу, влекущую его к женщине
И идущий бок о бок с этим — страх, что из-за нее он может утратить себя или умереть. Я сошлюсь, в частности, на живое выражение этого страха в поэме Гейне о легендарной Лорелее: сидя на высоком берегу Рейна, она заманивает лодочников своей красотой. Опять возникает все тот же мотив воды (представляющей первичную стихию "женщины"), поглощающей мужчину, поддавшегося женским чарам. Подобные сюжеты мы встречаем постоянно. Улисс приказал своим спутникам привязать себя к мачте, чтобы избежать обольщения сирен. Загадки Сфинкса смогли разгадать немногие, а большинство поплатилось за свою попытку жизнью. Вокруг замка сказочного короля всегда стоит ограда, украшенная головами женихов, осмелившихся отгадывать загадки его прекрасной дочери. Богиня Кали[92] танцует на трупах убитых мужчин. Самсона, которого не мог победить ни один мужчина, лишила обманом его силы Далила. Юдифь обезглавила Олоферна после того, как отдалась ему. Саломея уносит на блюде голову Иоанна Крестителя. Ведьм сжигают из-за мужского страха священников попасть под власть дьявола. Женский "Дух Земли" Ведекинда разрушает всякого мужчину, который попадает под власть ее чар, и даже не потому, что она так уж особенно зла, а просто потому, что ее природа такова.
Ряд примеров бесконечен, но всегда и везде мужчина стремится избавиться от своего страха перед женщиной, пытаясь подвести под него объективную основу. "Дело не в том, — говорит он, — что я боюсь ее; дело в том, что она сама по себе зловредна, способна на любое преступление, хищница, вампир, ведьма, ненасытная в своих желаниях. Она — воплощение греха". Не здесь ли — в нескончаемом конфликте между влечением к женщине и страхом перед ней[93] — таится один из важнейших корней мужского творческого начала? Для примитивного восприятия женщина становится вдвойне грешной при кровавых проявлениях ее женского естества. Контакт с ней во время менструации в представлениях многих, особенно — примитивных народов, фатален[94]: мужчина теряет свою силу, пастбища засыхают, рыбак и охотник возвращаются без добычи. Дефлорация также оказывается крайне опасна для мужчины.
