Она утерла лоб тыльной стороной ладони, стирая мелкие капельки пота. В доме действительно становится душновато, или нервы шалят?
– Бабоньки, а может, передохнем чуток? Чайку выпьем, посидим, а то ж с утра на ногах! Да и дом заодно проветрим.
– Умаялась? – ехидно проскрипела Надежда, засовывая котелок в печь. – Полгвоздя заколотила, не вспотела ли? Некоторые, между прочим…
– Вот и посиди давай! – отрубила Люба, выталкивая сестру с кухни. – Отдохни, я пока на стол подам. Где у нас тут варенье?
– В ящике, под крупами. Земляничное бери. Земляники хочу…
Люба понимала, что ворчит Надежда по привычке. В силу возраста уже не может иначе. Но и отдохнуть ей хочется тоже в силу возраста. Люба достала три чайные чашки, расписанные гжельскими узорами. Аккуратно придерживая горячий заварник прихваткой, наполнила их, как привыкла с детства: почти наполовину – для Надежды, на самое донышко, только чтобы подкрасить кипяток, – для себя и Веры. Всем без сахара. Из ящика с крупами вытащила пыльную банку с земляничным вареньем, тягучим и сладким даже на вид. Дождавшись, пока Вера, сполоснув ладони под рукомойником, покинет кухню, Люба вынула из кармана горсть таблеток и высыпала сестрам в чашки. Главное, не торопиться, время еще есть. Чаю сегодня ожидается много.
Когда она подавала чашки на стол, руки ее дрожали.
* * *
За час до полуночи Надежда начала клевать носом. Сидя на лавке, словно нахохлившаяся ворона, она яростно сопротивлялась сну, вскидывала клонящуюся к столу голову и бессмысленно обшаривала комнату мутными глазами. С третьей чашкой фенобарбитал наконец дал о себе знать. Вера неторопливо прихлебывала чай, вяло покусывая холодную шаньгу. Решимость таяла, и Люба украдкой косилась на часы, мысленно подгоняя неторопливые стрелки.
– У-уф-ф-ф… – Надежда встрепенулась, зябко поведя плечами, отчего ее сходство с большой сонной птицей только усилилось. – Не досижу. Что-то умахалась я, девоньки. Совсем сил нет. Тяжко… Прилечь надо…
Тяжело опираясь рукой на стол, она поднялась и медленно, шаркая ногами, побрела в спальню. Вера попыталась ее остановить, но без особого энтузиазма. Глаза слипались и у нее.
– Надюща, сядь. Часок потерпеть. Зря готовились, что ли?
– Нет, нет, нет… В люлю и на боковую… Напраздновалась… Ну вас…
Бормоча под нос, Надежда скрылась в темной комнате. Скрипнула кровать, и уже через минуту раздалось тихое похрапывание. Люба торопливо снялась с места, принялась собирать посуду.
– Ты чего, тоже спать? – удивилась Вера. – А Новый год как же?!
Стараясь не глядеть сестре в глаза, Люба попыталась под шумок забрать и ее чашку.
– Нет. Нет, конечно. Чаю налью только. Давай и тебе налью? Горяченького, а?
– Не-е-е… Не хочу… Вода какая-то… Привкус такой, горьковатый… Будто кошки в рот нагадили…
Вера снова хихикнула. В животе у Любы похолодело. Против воли она украдкой стрельнула глазами на ходики.
– Кошек тут навалом, – неловко отшутилась она. – Надя снег набирала, может, не заметила сослепу.
– Ко-о-ошки… – угрюмо протянула Вера. – Твари подколодные… С матерью-то как нехорошо вышло, да?
Люба замерла с грудой посуды на руках. О смерти матери и том, что случилось после, они не говорили совсем. Будто подписали какое-то молчаливое соглашение. Почему же сейчас Вера начала этот тяжелый, неприятный разговор?
– Нехорошо вышло, – повторила Вера. – Не по-божески.
Люба молчала, прижимая к груди тарелки и чашки, исписанные синими узорами, словно какой-то диковинной татуировкой. От размеренного тиканья часов задергался левый глаз.
– Не по-Божески, да, – хрипло выдавила Люба.
– А почему так, а? – не унималась младшая. – Почему же Он это допустил?
– Неисповедимы пути… – начала было Люба, но Вера не дала ей закончить:
– Чушь какая! Чепуховина!
Она наклонилась к чашке, вроде бы сделать глоток, но Люба успела заметить, как блестят влагой уголки ее глаз. Тарелки вернулись на стол, обиженно звякнув. Люба устало присела на край скамьи и, протянув руку через весь стол, положила ее на ладонь Веры. Некстати отметила, что кожа у сестры такая же морщинистая и дряблая, как у нее самой. Почти шесть десятков, не девочка уже, а все еще удивительно. Все еще хочется утешить эту седую старуху, заключить в объятия, назвать ее маленькой и пообещать, что все будет хорошо. Уже совсем скоро.
– Ты же с Ним… – Люба запнулась, подыскивая слова. – Говоришь с Ним… Ты… Ну, Он с тобой говорит же…
Шмыгнув носом, Вера подняла красные глаза на сестру. Блестящие капли дрожали на ресницах.
– Говорит, говорит. Только Он все больше про свое, про неисповедимое. – Она невесело усмехнулась. – Я спрашиваю, молю Его ответить, почему такие ужасные вещи случаются с хорошими людьми, а Он…
– Молчит?
– Улыбается… грустно-грустно так. Я не вижу, понимаешь? Слышу только. Словно кто на флейте играет. Всего две нотки, а такая грусть в них… бездонная. – Вера покатала в руке чашку, глядя, как льнет к белым краям холодная коричневая вода, как вздымаются со дна черные чаинки. – Я Его спрашиваю: почему? Почему Он допустил столько несправедливости и продолжает ее допускать до сих пор?!
Слезы все-таки упали, беззвучно впитались в чистую праздничную скатерть. Сердце рвалось на части, и Люба поспешно сжала сестрину ладонь:
– Эй, ну что ты, дуреха?! Будто не знаешь, не видишь сама, что нет в том ничего божественного? Будто не знаешь, чьи это проделки?
– Проделки… – горько повторила Вера. – Будто про пацана нашкодившего говорим, что окно в школе футбольным мячом высадил! Убийство? Проделки Дьявола! Война? Проделки Дьявола! Глад, хлад, мор людской – проделки, понимаешь, Дьявола, провались он ко всем чертям! Что ж Он не возьмет его за ухо да не оттреплет как следует за такие проделки, а?! В угол поставить, и вся недолга!
Сквозь слезы она смотрела на сестру. Большим пальцем Люба погладила ее запястье, тонкое, похожее на детское.
– Ты сейчас всерьез меня спрашиваешь, да?
Вера кивнула:
– Да. Он же Всемогущий, верно? Он же создал все, весь этот мир создал, так что Ему стоит?! Почему он просто не возьмет и не уничтожит все злое, чтобы все доброе расцвело?!
Ожесточенно кусая губы, и без того съеденные до мяса, Люба молчала. В ожидании ответа молчала и Вера. Из спальни доносился негромкий храп Надежды.
– Знаешь, что я думаю? – решилась наконец Люба. – Ну, почему Бог терпел все это зло, всю несправедливость? Я думаю, что Он… ну, знаешь… – Она неопределенно покрутила свободной рукой в воздухе. – Единое целое, понимаешь? Посмотри только, подумай, ведь ты любишь себя, так? Человек любит свои руки, ноги, глаза… поджелудочную, в которой, может, рак поселился…
– Типун тебе… – шмыгнула носом Вера.
– Зло – оно ведь как болезнь, как больной зуб – ты никак не можешь найти времени, чтобы сходить к врачу и вырвать его… Он тебя мучает, терзает, а ты все думаешь: ну, терпимо, завтра схожу…
– Зубы рвать больно! – плаксивым детским тоном пожаловалась Вера.
– Конечно, больно! – подхватила Люба. – А теперь подумай: Бог создал все из ничего, да? Но ведь ничто не получается из ничего?! Нельзя взять пустоту и сотворить… сотворить…
– Стол? – подсказала Вера, похлопав для наглядности рукой по столешнице.
– Стол, – кивнула Люба. – Стул, скатерть, человека… ангела… И я думаю… Понимаешь, я думаю, он творил из того, что было. Из себя. И теперь все сущее – это такая же его часть, как органы у человека. И может быть… понимаешь, может быть… зло, Дьявол, называй, как хочешь… может, это не просто больной зуб, а какой-то важный орган? И непросто вот так взять и решиться…
Она смолкла, сама ошарашенная тем, что сказала. Потрясение оказалось столь глубоким, что она даже не сразу заметила, что Вера требовательно теребит ее за руку:
– А теперь что же?
– Что?
– Решился-таки? Сходил к врачу и лег на операцию?
Прежде чем ответить, Люба помедлила, обдумывая.
