Был у нас и магнитный павильон, стоявший довольно далеко от жилого дома. Он отвечал определённым требованиям — в нём не было ни одного гвоздя. Ни одной железной детали не имела даже печка, сверкавшая дверками красной меди. Магнитолог Белокоз умолял нас, чтобы мы даже близко не подходили к этому месту. Работа магнитолога требовала полного отсутствия железа. Даже штаны он носил с костяными, а не с железными пуговицами. Иногда по забывчивости кто — нибудь с винтовкой приближался к павильону. Винтовка искажала наблюдения магнитолога, и он немедленно прогонял нарушителя.
Короткие экскурсии в обе стороны от полярной станции совершал и наш геолог. Открытия сами плыли ему в руки. По существу это была нехоженая земля, и всё, что ни находил, было впервые, и всё это было интересно для дальнейших смен, которые, естественно, пополняли сведения об острове.
Не знаю, какие наблюдения вёл биолог, но помню, что он интересовался песцами и лемингами — маленькими полярными животные, которые являются пищей для песцов. Полярники хорошо знают, что в зависимости от количества лемингов можно предсказать, каков будет успех охоты на песцов.
Была среди нас ещё одна красочная фигура — Костя Зенков. Страшнее лица не придумаешь. Лоб, нос, щёки, подбородок — всё сплошь побитр оспой. Чёрные курчавые волосы. Зубы, кривые после цинги. Костя был настоящим бродягой Севера, но при таком просто сатанинском виде оставался добрейшим человеком. Грамоте он не был обучен. Кажется, читать мог по складам и не более, но всё знал, всё умел. Лобная работа кипела у него в руках, хотя по штатному расписанию станции он числился всего лишь разнорабочим, каюром — одним словом, сугубо подсобной единицей.
Мы все его очень любили, чтобы не сказать больше — обожали. Если чего — то не умеешь — иди к Косте. Он покажет, как надо сделать, или просто сделает сам. Естественно, что, когда на нашей зимовке началась «великая стройка», Костя возглавил это предприятие, потребовавшее его большого арктического опыта.
По началу всё выглядело просто. Плотники сложили сруб. Мы промаркировали брёвна, разобрали сруб и связали его в плот, чтобы отбуксировать на восток, к выходу из пролива Маточкин Шар. Естественно, что Костя Зенков стал командиром нашего великого перехода, в котором я принял участие. Радистом на зимовке остался мой коллега Костя Сысолятин.
Зенков стоял на борту плотика с длинным шестом, чтобы отталкиваться и от воды, и главным образом от берега, а мы, по примеру наших славных предшественников — волжских бурлаков, впрягались в лямки и тащили плот вдоль берега. Их было трое — биолог Вакуленко (последствии снискавший себе дурную славу участием в преступлениях Семенчука и Старцева, о которых я расскажу позднее), геолог Егер и я.
Работа оказалась на редкость тяжёлой. Нельзя сказать, что я к этому не был готов. Парень я был здоровый, да и наше прибытие на Новую Землю ознаменовалось таким авралом по разгрузке, что сомневаться не приходилось: Арктика не терпит белоручек. И всё же волок нашей избушки стал для всей четвёрки делом не шуточным.
Мы шагали по мелкой гальке, покрывавшей берег. Под ногами плескалась морская вода, такая идеально чистая, что, глядя на неё, невольно задумываешься о мирской суете: человечество торопится спустить в реки всю грязь, а океан, проглотив с речной водой эти продукты цивилизации, даже виду не показывает, что они в него попали. Но и чистая вода, и мелкая шуршавая галька не замедлили напомнить о своём существовании. Наши здоровенные сапоги, которые мы мазали наиаккуратнейшим образом, не выдержав объединённой атаки воды и гальки, начали протекать. Человек выглядел малюткой рядом со стихией, несмотря даже на то, что она не сердилась и не бушевала — морская вода, галька и камни просто делали своё дело. Сапоги постепенно разваливались.
Как на всяком морском берегу, попадались мысы, выходившие в пролив. Обходить их можно было только при отливе, когда обнаживалась узенькая полоска берега. Мысов было много, а вариантов обхода лишь два — либо лезь в холодную воду, либо закуривай и жди отлива.
Иногда стояла тихая погода. Иногда же была волна. У отвесных утёсов даже мелкая волна давала сильный всплеск. К вечеру совершенно мокрые от таких неприятных душей и белесые от соли, выкристаллизовавшейся на нашей одежде, мы останавливались у галечной косы, разбивали палатку и заваливались спать.
Спанье, прямо скажем, было неважное. Палатка, правда, вместительная, а по арктическим условиям просто просторная, но растрёпанная и очень грязная. Посередине ставилась жестяная печка с трубой. Печка раскалялась молниеносно. Бока её краснели, наливаясь жаром. Мы лежали рядом. С одной стороны было царство холода, с другой — невыносимого жара. Но усталость брала своё, побеждая известную некомфортабельность нашего походного жилья, и мы засыпали довольно быстро.
Палатку наполняли самые невообразимые запахи. Сушились ватники, портянки, сапоги, остро пахли лавровым листом разогретые на печурке консервы. Если ко всему этому прибавить густой махорочный дым, то букет получался отменным и, я бы сказал, незабываемо выразительный.
Другому всё это, быть может, пришлось бы не по вкусу, но я засыпал усталый и счастливый. Поехав на Север за экзотикой, я получал её полным рублём.
Так, постепенно, мы добрались до мыса Выходного. На этом мысе, который, как свидетельствует его название, стоит на восточном выходе из Маточкиного Шара, сооружён большой створный знак. Правила судоходства, подобно правилам уличного движения, предусматривают такие знаки даже в далёком полярном захолустье. По отмеченному этим знаком створу корабли заходят в Маточкин Шар со стороны Карского моря.
Наше прибытие к этому месту было рассчитано заранее. Со станции подогнали шлюпку, потому что дальше предстояло пересечь большой по нашим меркам Канкринский залив. И хотя бурлацкая доля уже оставалась позади, мы не радовались. Тащить плот через залив в идеале предполагалось на парусе, но практически это означало на вёслах. Так что если и произошло превращение, то только из бурлаков в каторжников, которых во многих странах, как известно из литературы, отправляли на галеры.
Залив уходил на север, закруглялся, и на противоположной стороне нас ждала неширокая коса. После неё цель нашего путешествия — мыс Канкрин.
На мысе Выходном весь наш скарб — палатку и всё, что путешествовало на плоту, перегрузили в шлюпку. Сели на вёсла и с плотом на буксире взяли курс на мыс Канкрин.
Да простят меня моряки за чрезмерно сухопутную терминологию. Конечно, по всем правилам морских приличий расстояние до мыса надо было бы определить в милях, по — морскому, но в данном случае километры представляются мерой более удобной, а главное, более понятной мерой длины. Предстояло пройти двенадцать — пятнадцать километров. Большая шлюпка и на буксире тяжёлые брёвна. Одним словом, не прогулка с любимой девушкой, как в песне «Мы на лодочке катались…».
