Из дверей завода выбежал Володька, увидел меня, закричал:
— Лёпа, назад! Мастак велел собраться в училище. Аттестаты будем получать. — И сразу же вспомнил: — Ну, как Тараканиха? Целовался?
— Нет, — сказал я.
— Опять проспал? — Володька даже стукнул меня в бок.
— Что ты, все было нормально, — сказал я таинственно.
— Лёпа, ты не заливай, — рассердился Володька.
— У меня вчера было такое, ты даже не поверишь, — сказал я.
— Да не тяни ты, рассказывай.
— Потерпи, успеешь, — сказал я, стараясь быть как можно сдержаннее. И все думал, с чего бы начать, какими словами говорить о вчерашнем, рассказывать ли другу все, как было, или только самое главное. Но для самого-то главного у меня и не находилось нужных слов, а болтать просто так, перебрасываться всякими словечками я не хотел.
— Давай поговорим после училища, — сказал я.
— Лёпа, ты сегодня какой-то совсем другой, — удивился Володька. — Темнишь, важничаешь. Я еще подумаю, отдавать ли письма.
— А ты принес?
— Принес, — сказал Володька. — Но, чур, баш на баш. Ты мне все про свидание, а я тебе корреспонденцию. Идет?
— Идет, — согласился я.
— А чего ты улыбаешься? — спросил Володька.
— Да так, ничего. Смех без причины…
— Не, Лёпа, ты давай-ка выкладывайся. Что-то мне кажется — ты опять ее не встретил.
Еще бы секунда, и я бы не утерпел, меня бы понесло вспоминать, хвастаться и секретничать. Хорошо, что удержался. Было бы обидно рассказывать о вчерашнем на ходу. Чтобы перевести разговор на другое, я спросил друга:
— А ты был в цехе?
— С бригадиром толковал, — радостно сообщил Володька. — Все в порядке. Обещал переговорить с начальством.
— У меня, наверно, тоже все будет в порядке, — сказал я.
— Вот и отлично, — обрадовался Володька. — Лучшего не придумаешь. Цех — что надо! Вместе в ремесле, вместе будем и здесь. Вместе даже — знаешь, где…
— Где?
— Да нет, это я так.
— Ну, где, скажи, где? Там, что ли? — Я ткнул пальцем в небо.
— Да нет, еще чего не хватало.
— Там, что ли? — Я показал на землю.
— Ладно тебе, Лёпа, не придуривайся.
— Тогда скажи, где? Я с тобой — пожалуйста, хоть куда.
— Ладно уж. Сорвалось, так скажу, — решился Володька. — Только не удивляйся, хорошо?
— Готов на все, — сказал я. Лицо Володьки было таким загадочным и странным, что я действительно теперь готов был на все, лишь бы узнать его тайну.
— Ты в лото когда-нибудь играл? — спросил Володька, сбавляя шаг.
— Раза два приходилось видеть, — сказал я. — Там такие деревянные колобашки. Их нужно ставить на картонку с цифрами. Кто быстрее заполнит все клеточки, тот и выиграл. Один кто-нибудь вытаскивает из мешка эти колобашки и кричит: «Две косы»! Это значит семьдесят семь, или… ну, в общем, сообразил?
— Не очень, — сказал Володька. — Но как-нибудь дотумкаем. Ты мне будешь подсказывать, если чего.
— Если надо, конечно, дотумкаем, — сказал я, еще не понимая, к чему клонит друг. — А вообще-то эта игра, говорят, аристократическая.
— Какая, какая? — сморщился Володька.
— Аристократическая, старинная, понял?
— Ну конечно, княжна Тараканова иначе не может. А нам-то не все ли равно, не в такие переделки попадали, правда, Лёпа? — воодушевился друг, пнув ногой камешек.
— Интересное кино, — обалдел я. — При чем тут Люба? Ты что, собираешься с ней в лото играть?
— Не перебивай, Лёпа. Сейчас все поймешь. На-ка вот, посмотри. — Володька порылся в карманах брюк и вытащил, как уже было однажды в трамвае, согнутое вдвое, смятое на углах письмо.
— А почему только одно? — недоуменно спросил я.
— Ты почитай, почитай. Остальные потом, — сказал доверительно Володька и остановился. Я остановился тоже. Вытащил из конверта исписанный листок бумаги, узнал почерк Любы, стал читать: «Здравствуйте Володя и Леня!»
Как же она успела ему написать? Разве может письмо дойти за одну ночь?
— Когда ты получил его? — спросил я у Володьки.
— Недавно, — сказал он, улыбаясь от удовольствия, что так заинтриговал меня. — Ты читай, читай дальше.
«Володя, я получила ваше письмо. Сначала я ничего не могла понять. Имя ваше, а пишет как будто совсем другой человек, и почерк другой, и все по-другому. А потом, когда поняла, очень рассердилась на вас. Какой же вы все-таки обманщик, и как вам не стыдно было показывать мои письма какому-то другому человеку, да еще просить, чтобы он писал за вас. Но вот я прочла ваши слова: «Леня Ефремов мой лучший друг. Он все равно с вами встретится и все расскажет. Лучше я сам во всем признаюсь…»
Я посмотрел на Володьку, потрясенный его смелостью. Вот это у меня друг, так друг. Володька все еще улыбался. В его улыбке было и смущение, и кажущееся безразличие, и удовольствие человека, раскрывающего приятную тайну. Я снова стал читать:
«… Все-таки вы поступили честно и смело, подумала я. И мне стало даже интересно. Как это у вас вдвоем получались ко мне письма? Я даже стала смеяться. Мне нравится все такое необыкновенное. Передайте вашему другу, что я на него тоже не сердита. Леня, мне нравились ваши письма. А теперь, когда я с вами познакомилась, я даже рада, что так вышло. Я хотела бы, чтобы вы пришли ко мне вдвоем с Володей. У меня есть подруга, Ира. Вот мы все и встретимся. Поиграем в лото. Приходите, мальчишки. Лучше всего в среду, на той неделе. Я вечером буду дома».
— Когда ты получил это письмо? — спросил я.
— Сказал же — недавно. Утром подбросила, без марки.
— А мы вчера весь вечер и почти всю ночь гуляли по городу, — признался я другу.
Теперь пришла Володькина очередь недоумевать и удивляться. Он, кажется, был разочарован, что я без его помощи познакомился с Любой.
— Мы теперь встретимся еще до среды, — сказал я. — Люба придет на мой день рождения.
— Хорошо тебе, Лёпа, — сказал Володька, не то завидуя, не то радуясь за меня. — Мы еще поговорим. А сейчас давай-ка ноги в руки, а то опоздаем.
Вот и училище. Мы быстро прошли по коридорам. Я остановился перед тонкой фанерной дверью мастерской. Володька вбежал сразу, а я не смог. Всего лишь позавчера нервно ходил я по этому коридорчику, желая и не желая подраться с Ковальчуком, который казался мне самым ненавистным человеком на свете. Потом я все-таки вошел в эти двери, увидел ребят, мастерскую в солнечном свете, моего обидчика, небрежно облокотившегося на верстак, потом упал молоток, потом был бой — неуклюжий, глупый, недолгий, но был; а уж потом пришел мастер, сказал свое: «Ай, Моська, знать, она сильна…» — и я хлопнул после этого нашей тонкой дребезжащей дверью, думая, что больше никогда и ни за что ее не открою. Но вот она снова передо мной, а там, за нею — вся группа и мастер. Что он скажет мне? А вдруг накричит и выгонит? Мол, не хочу больше связываться с психами. Ладно, посмотрим!
В мастерской оказалось много света. Лучи солнца пробились сквозь закоптелые большие окна. Поблескивает линолеум на верстаках. Мальчишки протирают ветошью инструменты. Дьячков, Завьялов, Колесников, Губаревский, Илья Головин — все прощаются со своими молотками, напильниками, ножовками.
Слева, на деревянном помосте, за столом, наш мастер. Он сегодня нарядный: под кожаной курткой светлая рубашка с расстегнутым воротом.
— Ну что, обиделся вчера? — спрашивает он. Голос у него не строгий, приветливый.
— Да нет, почему же, — отвечаю я.
— Ну чего ты мне врешь, ведь обиделся. И сейчас еще вижу, не совсем отошел.
Я стоял у дверей, как у нас было принято, ждал, пока мастер разрешит подойти к верстаку. Не было у меня никакой обиды, прошел и страх.
— Ты помнишь, что мы говорили насчет вранья? — спросил мастер.
Я помнил. Это у нас называлось «проветрить мозги». Мастер усаживал нас всех перед столом, и начинался разговор про всякое: про дело, про жизнь. «Еще куда ни шло — лениться, но врать — это все равно, что у голодного хлеб отнимать», — говорил мастер и расспрашивал нас обо всем и старался быть с нами на равных. Кое-кто рассказывал о своих делах и просчетах начистоту, а вот Колесников и Завьялов чаще отшучивались.
— Вы, Степан Алексеевич, не врете, только привираете иногда, — заметил как-то Завьялов.
Ребята засмеялись. Улыбнулся и мастер.
— А как это ты догадался, что я привираю? — спросил он.
Завьялов шмыгнул носом, оглядел всех, — мол, братцы, готов пострадать.
— Когда вы говорите правду, вы заикаетесь, а когда врете, у вас складно получается, — сказал он под общий смех.
Я хорошо все это помнил, но теперь перед ребятами не хотелось мне говорить начистоту. Все смотрели только на меня. Казалось, я вижу все лица сразу, и даже синяк под глазом Фофана был приметен мне издалека.
— Фофанов, что все-таки с твоим глазом? Смотреть на него не могу, — громко спросил мастер.
