«Они расскажут мне, в чем дело, — думал он. — Непременно расскажут! Ведь я — член их семьи!»
Да, теперь Сильвиус Хог полагал, что обрел право вмешиваться в личную жизнь своих юных друзей, знать, отчего Жоэль и Гульда выглядят еще более несчастными, чем до его отъезда. И он не замедлил выяснить это.
В самом деле, брат и сестра собирались поведать о своей беде этому добрейшему человеку, которого полюбили как отца. Они только ждали, чтобы он сам начал разговор. В течение последних двух дней они чувствовали себя одинокими и покинутыми, тем более что Сильвиус Хог не сообщил, куда едет. Никогда еще время не тянулось так невыносимо медленно! Им и в голову не приходило, что отлучка была связана с поисками «Викена» и что Сильвиус Хог скрыл от них цель поездки, боясь причинить лишнюю боль в случае неудачи.
И каким необходимым стало для них теперь присутствие профессора! Как нужно было им видеть его, советоваться с ним, да просто слышать его успокаивающий, уверенный, бодрый голос! Но, с другой стороны, как осмелиться описать ему сцену, произошедшую между ними и ростовщиком из Драммена, признаться в том, что фру Хансен разорила их семью?! Что подумает их старший друг, узнав, что Гульда рассталась с билетом и что мать использовала его, чтобы избавиться от мертвой хватки безжалостного кредитора?![99]
И все же Сильвиус Хог узнал все. Неизвестно, кто заговорил первым — сам он, Жоэль или его сестра. Да это и не важно! Главное, профессор был посвящен в курс дела, в положение фру Хансен и ее детей. Через две недели ростовщик выбросил бы их из гостиницы на улицу, если бы они не погасили долг ценою этого билета.
Итак, Сильвиус Хог выслушал грустный рассказ Жоэля.
— Нельзя было отдавать билет! — вырвалось у него сперва. — Нет, ни в коем случае нельзя было!
— Но как я могла не отдать, господин Сильвиус?.. — ответила глубоко взволнованная девушка.
— Да… да, конечно!.. Вы не могли поступить иначе!.. И, однако… Ах, если бы я был при этом!..
Как поступил бы профессор Сильвиус Хог, будь он при этом? Он ничем не объяснил свои слова и лишь добавил:
— Да, милые мои Гульда и Жоэль, в сущности, вы лишь исполнили свой долг! Но меня просто бесит, что этот Сандгоист воспользуется суеверными ожиданиями людей и выжмет из билета бедняги Оле максимальный барыш для себя. И все же смешно, глупо, нелепо верить в то, что именно этот номер обязательно будет отмечен благосклонностью судьбы! Нет, если хорошенько подумать, я на вашем месте не отдал бы билета. Если уж Гульда отказала в нем Сандгоисту, то не должна была отдавать его и своей матушке.
Брат и сестра не нашлись что ответить на эти упреки. Уступая билет фру Хансен, Гульда следовала велению дочернего долга, — можно ли было порицать ее за такой поступок?! И ведь пожертвовала она не билетом, чьи шансы на выигрыш представлялись более чем сомнительными, нет! — она пожертвовала последней реликвией,[100] напоминающей о женихе, и тем самым нарушила его волю.
Но теперь делать было уже нечего. Билетом завладел Сандгоист. Он принадлежал ему. А ростовщик, конечно, продаст его с аукциона.[101] Подумать только: этот алчный скряга набьет свою мошну с помощью трогательного прощального привета погибшего моряка! Нет, Сильвиус Хог не мог мириться с этим!
Вот почему в тот же день он пожелал переговорить по этому поводу с фру Хансен: конечно, разговор этот ничего уже не мог изменить, но необходимость в нем назрела давно. Впрочем, фру Хансен показала себя весьма практичной женщиной, несомненно, наделенной в большей степени здравым смыслом, нежели материнской любовью.
— Вы, верно, осуждаете меня, господин Хог? — спросила она, дав сперва профессору выговориться вволю.
— Разумеется, фру Хансен.
— Если вы порицаете ту опрометчивость, с какою я бросилась в спекуляции, разорив своих детей, то вы правы. Но если вы упрекаете меня в том, каким образом я избавилась от угрозы разорения, то вы неправы. Что вы на это скажете?
— Ничего.
— Посудите сами, можно ли было отказаться от предложения Сандгоиста. Ведь он в конечном счете уплатил пятнадцать тысяч марок за ничего не стоящую бумажку. Я еще раз спрашиваю вас, можно ли было отказаться?
— И да и нет, фру Хансен.
— Двух ответов быть не может, только «нет»! Не будь положение столь безнадежным — по моей вине, я это признаю! — я поняла бы отказ Гульды!.. Да, я поняла бы, почему она не хочет расставаться с билетом, полученным из рук Оле Кампа. Но ведь через несколько дней нас выгнали бы из дома, где родились мои дети, где умер мой муж, так неужто же вы, господин Хог, поступили бы на моем месте иначе?
— Да, фру Хансен, да!
— Как же вы поступили бы?
— Я бы испробовал все возможное, лишь бы не жертвовать билетом, который попал к моей дочери при подобных обстоятельствах!
— Разве обстоятельства эти помогут делу?
— Это никому не известно, ни вам, ни мне.
— Да нет, господин Хог, напротив, очень даже хорошо известно. Билет этот — всего лишь билет, у которого всего лишь один шанс из миллиона выиграть что-либо. И оттого, что он побывал в бутылке, подобранной в море, шансов этих больше не станет.
Сильвиус Хог не нашелся с ответом на этот вполне разумный довод. Поэтому он обратился к сентиментальной[102] стороне дела, сказав:
— Положение таково: в момент кораблекрушения Оле Камп завещал Гульде единственное свое достояние. И даже просил присутствовать на розыгрыше с билетом в руке, если тот каким-нибудь чудом попадет к ней. А теперь у нее нет этого билета.
— Если бы Оле Камп вернулся, — ответила фру Хансен, — он, не колеблясь, уступил бы билет Сандгоисту.
— Возможно, — согласился ее собеседник, — но только он один имел бы право решать это. Что же вы ответите ему, если он не погиб, если он спасся от смерти, если он вернется… завтра… или сегодня?
— Оле не вернется, — глухо произнесла фру Хансен. — Он погиб, господин Хог, и погиб безвозвратно.
— Этого пока утверждать нельзя, фру Хансен! — вскричал профессор с необычайной силой убеждения. — Начаты весьма серьезные поиски потерпевших бедствие! И они могут увенчаться успехом, да-да, успехом, еще до того, как состоится тираж лотереи. Стало быть, вы не имеете права говорить о смерти Оле Кампа, пока мы не получим неопровержимых доказательств тому, что он погиб, утонув вместе с «Викеном». И если я сейчас не сообщаю об этом вашим детям, то лишь потому, что не хочу подавать им надежду, которая может вылиться в тяжкое разочарование. Но вам, фру Хансен, я скажу все, что думаю. Я не верю, что Оле мертв, нет, я не могу в это поверить!.. Не могу и не хочу!..
В области чувств фру Хансен нелегко было тягаться с профессором. Она смолчала и, хотя была нетипичной норвежкой во всем, что касалось суеверий, все же испуганно вздрогнула и втянула голову в плечи, словно Оле Камп и впрямь вот-вот должен был предстать перед нею.
— Во всяком случае, — продолжал Сильвиус Хог, — до того, как распорядиться билетом Гульды, вы обязаны были сделать одну очень простую вещь, фру Хансен, а вы ее не сделали.
— Что же это за вещь, господин Хог?
— Вам следовало сперва обратиться за помощью к друзьям — друзьям вашей семьи. Они, верно, не отказали бы в помощи, либо перекупив у Сандгоиста ваше обязательство, либо предоставив вам необходимую сумму для уплаты по нему.
— Господин Хог, у меня нет друзей, к которым я могла бы обратиться с такой просьбой.
— Нет, есть, фру Хансен, по крайней мере, я знаю одного, и он сделал бы это не раздумывая, да притом в знак признательности.
— Кто же это?
— Депутат стортинга, некий Сильвиус Хог.
Бедная женщина даже не смогла ответить: она лишь низко склонилась перед профессором.
— Но, к сожалению, все уже потеряно, — продолжал тот. — Прошу вас, фру Хансен, ничего не говорить детям о нашем разговоре и никогда более не возвращаться к нему.
