Вполне естественно, что проблемы росли. Мальчики разрывались между отцом и матерью. Думаю, они стыдились признать, как любили проводить время в Балморале с отцом и бабушкой (место, которое ненавидела их мать), вдали от гламура, мишуры и щелканья камер. Они обожали мать, но уже чувствовали себя с ней неловко из-за ее поведения. Особенно старший.
Когда она подъехала к школе, чтобы сообщить, что телевизионное интервью, которое она втайне записала, вот-вот покажут в эфире, старший встретил ее в штыки. Она позвонила мне и сказала:
– Он с такой злобой на меня смотрел. Я думала: мой сын ненавидит меня. Этого я не вынесу.
Час спустя она перезвонила. Они поговорили по телефону, и все опять было лучше некуда. Но подобные эпизоды продолжали накапливаться. Появилась «Книга откровений», как она ее называла, инфернальная биография, которую она втайне помогала писать. Скандал следовал за скандалом, связи с женатыми мужчинами, обвинения в телефонном преследовании, нападения на фотографов, сеансы психотерапии у очередного шарлатана, брифинги для таблоидных репортеров, факты, отрицаемые, а потом вылезающие на свет божий вместе со слухами, фотографиями и обвинениями, расходившимися по всей стране. Старший сын был уже достаточно взрослым, да и его брат подрастал, и мальчики чувствовали себя незаслуженно опозоренными.
Она хотела остановиться, но не могла. И катилась под откос все быстрее, хотя опасалась, что это вредит им, да так, что никто не сможет их защитить. И стыдилась того, что она все больше впадает в нездоровую зависимость от сыновей, особенно старшего, которому стала звонить по пять-шесть раз в день.
Все то же самое стремление завладеть ими полностью и безоговорочно, которое отпугивало ее любовников. По ее собственному признанию, она звонила им по двадцать раз в сутки. В ее мозгу не было доказательства любви, которое можно было считать достаточным и неоспоримым.
На этот раз я едва не рассорился с ней, когда предложил, чтобы она перестала так часто навещать сына в Итоне. Любому мальчишке неприятны подобные визиты по три-четыре раза в неделю, которые дают повод для насмешек одноклассников. Она была в бешенстве. Выкинула меня из дворца, поднявшись и позвонив дворецкому.
– Проводите мистера Стендинга, – приказала она.
Это было жестоко с ее стороны. Назвать меня мистером Стендингом и намекнуть, что я больше не имею права свободно передвигаться по дворцу.
Через два часа она рыдала по телефону.
– Вы правы, но ничего не могу с собой сделать. Бедное дитя. Что за негодная мать ему досталась!
Она честно старалась не душить его своей любовью, не пытаться перетянуть на свою сторону, не обременять своими бедами. Но была не в силах совладать с собой. Взять себя в руки и вести с достоинством.
У меня разрывалось сердце. После моей смерти доктор Пател вольна сколько угодно резать мой мозг и исследовать клетки под микроскопом. Но если она решит найти там определенную часть истории моей жизни, значит, исследует не тот орган.
Негодная мать.
Я так не думаю.
Для них она сделала бы все, что только в ее силах. И то, что она решилась оставить детей, в моих глазах – величайший акт бескорыстия и самопожертвования.
Было ли все это зря?
Пока трудно сказать, а меня не будет рядом, чтобы это узнать. Лично я не могу делать вид, будто именно эти соображения подтолкнули меня помочь ей. Мои причины были иными. Я боялся за ее рассудок. Предполагал, что показное легкомыслие и бесшабашность доведут ее до ранней и столь же эффектной кончины. И я хотел быть ближе к ней. Даже самый преданный из придворных не в силах отрешиться от собственных интересов.
В отличие от нее я никогда не считал, что в отдаленном будущем она сможет открыться им. Хотя у нее было множество совершенно фантастических и, конечно, неосуществимых проектов. Все они подразумевали риск ее разоблачения, что нанесло бы им неизлечимые психологические травмы. Ее воскрешение станет куда большим ударом, чем ее гибель. Я всегда пытался донести это до нее. И верил, что со временем она придет к такому же выводу. Подозреваю, что в глубине души она сама знала об этом, но чтобы оставить их, ей было необходимо убедить себя в обратном.
...
26 февраля 1998 года
Осталось немного. Десять дней. Думаю, мне понадобится водитель. Какой-то участок пути я проделаю в своей машине, а потом сменю пару такси. Я человек осторожный.
...
27 февраля 1998 года
Из-за перевозбуждения я ослеп на левый глаз. По крайней мере мне нравится так думать. Весьма неожиданно и за одну ночь. Время от времени изображение расплывалось, но сегодня утром я проверил его, что уже вошло в привычку, и он ничего не видит. У меня нет выбора, кроме как взять водителя прямо от Вашингтона.
...
28 февраля 1998 года
Сегодня приехала Патрисия. Привезла запеченного с бобами ягненка. У меня даже аппетит разыгрался.
Лидия, о, Лидия… Надеюсь, мое появление не расстроит ее. Я представляю собой не слишком привлекательное зрелище. Левый слепой глаз вращается в глазнице, отчего вид у меня несколько безумный.
Ее тоже часто считали безумной. «Фирма» твердо придерживалась этого мнения. Если не считать тех случаев, когда они рассматривали ее как маленькую интриганку-манипуляторшу, которая точно знает, что делает.
Публика разделяла эту точку зрения.
То, что казалось безумием свекру и свекрови, считалось мужеством. И отчаянием.
Впрочем, отношения были не так просты.
Фотографии расстроенной, тоскующей принцессы появлялись во всех газетах вместе с самыми грязными сплетнями.
– Почему все так меня ненавидят? – недоумевала она.
Повторюсь: ее решение оставить детей было самым бескорыстным ее деянием. Но она – женщина сложная. Возможно также, что это был ее величайший акт нарциссизма. Никаких больше падений-взлетов на барометре общественного мнения. Она поднялась в небесную твердь, и кто теперь осмелится измерить силу ее любви?
...
1 марта 1998 года
Патрисия легла спать. Кастрюлька с привезенной едой стоит в холодильнике: аппетит меня неожиданно подвел. Я заставил себя выпить белковый коктейль, но мой желудок едва его удерживает и, боюсь, скоро сдастся.
Я должен закончить дневник и пропустить через бумагорезку. Все это время он держал меня на плаву и свою роль сыграл до конца.
...
2 марта 1998 года
Я попрощался с сестрой, утром она вернулась в Лондон, едва сдерживая слезы. Как и я… она хорошая девочка. Мы обсудили похоронную церемонию. Она была так добра, что не спросила о книге.
Осталось шесть дней.
Мне нужно прекратить все это писать. Все больше и больше воспоминаний. Шквал. Достаточно, чтобы удержать все в памяти. Что станет с Лидией?
Хотел бы я с уверенностью ответить на этот вопрос. Обдумать его и записать.
Видеть ясно прошлое достаточно трудно. Кому это знать, как не историку! А будущее… мы можем только гадать.
Одно я знаю точно: если она сломается, то исключительно из-за какого-то мужчины. Неизбежно ли это, учитывая ее манеру жить страстями, бросаться в эти страсти с головой… обрекая себя на все новые удары?
На это я не могу ответить с уверенностью, хотя знаю ее хорошо, возможно, лучше, чем близкие ей люди, любовники и друзья. (Остальные выпали из дилижанса ее благосклонности, остался только я со своей настырной собачьей преданностью.)
Вся эта одержимость, беспорядочные маниакальные поиски утешения (в еде, психотерапии, любви) не носили неизгладимого отпечатка помутненного сознания или душевной болезни. Я рассматриваю их как реакцию на жизнь в состоянии постоянного кризиса, под пристальным взглядом общественного мнения, в токсичной и легко воспламеняемой атмосфере славы.
А другие? Они справлялись!
Но это меня не убеждает. Никто другой не был на ее месте, в ее клетке, в непрестанной травле прессы. Я не могу найти справедливого сравнения.
Но верю, что она найдет свой путь, потому что очень этого хочет.
Так же сильно, как мне хочется в это верить.
...
3 марта 1998 года
Сегодня головная боль не отступает, а мой здоровый глаз то и дело заволакивает дымкой. Я особенно не переживаю. Потребовалось довольно много времени, чтобы левый глаз отказал окончательно.
Но все же мне нужно отдохнуть.
А завтра – последний выпуск…
Глава 16
3 июля 1998 года
...
Дорогой Лоуренс!
Надеюсь вы это одобрите. Мистер Уокер был готов продлить аренду еще на шесть месяцев (как вы и предсказали), но мне было необходимо уехать. В Грейвелтоне я задыхалась. Честно говоря, я не могла провести там и лишней минуты.
Я кажусь вам неблагодарной? Но я ни за что не хотела бы, чтобы вы так считали. Вы утверждали, что мне нужно место поспокойнее, чтобы отдышаться. Уверена, что вы были правы. Вы всегда правы. Так или иначе, я по-прежнему в Северной Каролине и сняла квартиру в Шарлотте, в большом здании в самом центре города. У меня такое чувство, словно я свернула за угол и начала совершенно новый отсчет. Думаю, что вы должны это знать. Всю прошлую неделю (я пробыла здесь три с половиной) я ни разу не плакала. Слезинки не проронила. И я не могу никому это сказать. Кроме вас. Лилиан, моей соседке напротив, семьдесят шесть. Она держит трех черепах и играет в маджонг со своими приятельницами. В тот день, когда я переехала: два чемодана, три коробки, – она пришла ко мне с орхидеей в горшочке и бутылкой омерзительной шипучки. Такой сладкой, что зубы заныли. Но мы все равно выпили ее, устроившись на балконе, и она рассказывала мне о курсах итальянского, которые посещает. В ноябре она едет в Рим и Флоренцию и к этому времени рассчитывает свободно объясняться с тамошними обитателями.
