зноя и одевались кто во что горазд. Но почему-то, возможно, благодаря сверхчеловеческому самоконтролю, без которого живым скульптурам не обойтись, ни на Гилберте, ни на Джордже не было ни единой капли пота.
Как правило, за ними всегда следовала минимум одна съемочная группа (о них делал фильм какой-то юный американец), и можно было увидеть, как они прогуливаются «скульптурным шагом» – их чуть замедленные движения напоминали перемещение роботов – по Великой Китайской стене.
Однажды рано утром я взял такси и поехал в отель, еще помпезней моего, где остановились Г&Д, чтобы взять у них за завтраком интервью. Они сидели за столиком – если память мне не изменяет – на фоне искусственного каскадного водопада на дальней стене, а я устроил им допрос, предлагая, как я теперь понимаю, довольно банальные вопросы, которые они уже много раз слышали. Я считал это своим журналистским долгом.
– Вы почти до неприличия жадно охотитесь за популярностью?
– Напротив, – отвечали они, – в газете про футбол пишут каждый день, а про нашу работу почти не вспоминают.
– Мы полагаем, что люди изголодались по искусству, но могут никогда не увидеть картину Гилберта и Джорджа, – пояснил Джордж. – Так что популярность – это не для нас, это для зрителей: мы информируем зрителя, что есть такие картины и он может пойти их посмотреть.
Гилберт поддакнул:
– Художникам очень не хватает славы.
– Очень не хватает, – скорбно откликнулся Джордж.
– Почему же тогда, – продолжал я гнуть свою линию, – вы вставляете самих себя почти в каждое произведение? Зачем постоянно привлекаете внимание к своим особам?
Джордж закурил сигарету и учтиво ответил:
– Если вы пойдете в Национальную галерею и увидите Констебла, вы скажете: «Какой замечательный Констебл». Никто никогда не скажет: «Мне нравится это дерево» или «Мне нравится эта трава». Вы должны знать, что к вам обращается именно Констебл. Мы просто сделали в этом направлении следующий шаг.
Гилберт подхватил тему:
– Что такое картина Рембрандта? Это он сам, его сокровенные чувства. А картина Ван Гога? Это он, чистейший маньяк. Вы видите его безумное восприятие, вот и всё. Если искусство не будет абсолютно сумасшедшим, провокационным во всех отношениях – пора опускать занавес. Это конец.
Джордж заявил:
– Думаю, это хорошо, что мы присутствуем в своих картинах, напоминая зрителю, что перед ним не просто скучное произведение искусства, не только чисто эстетический опыт. Напротив, мы что-то говорим зрителю.
ГИЛБЕРТ & ДЖОРДЖ
НА ПЛОЩАДИ ТЯНЬАНЬМЭНЬ
Пекин
1983
В этом аспекте я об искусстве никогда не думал. Модернистские критики вроде Роджера Фрая говорили об искусстве, используя формальные, абстрактные термины. Они подчеркивали значение «пластических ценностей» и «значимых форм». Вместо этого Г&Д верили в значимость содержания, хотя, что именно они стремятся донести до зрителя, понять непросто.
Что же касается их костюмов, это была своего рода униформа: способ отделить себя от остальных, обособиться как группа и при этом выглядеть до эксцентричности прилично и консервативно или, используя их выражение, – нормально. В конце шестидесятых и начале семидесятых годов, когда Гилберт и Джордж начали свою карьеру с заявления, что они – это один художник, и определили свой особый стиль термином «живая скульптура», эти костюмы выглядели более чем странно. В начале девяностых годов, благодаря революционному изменению вкусов, они стали почти модными.
Через несколько лет после поездки в Пекин, когда я встретился со скульптором Ричардом Лонгом, который учился вместе с Г&Д в Сент-Мартинс[8], он рассказал об этом их периоде.
– В первую неделю в школе Джордж сидел за соседним столом от меня. Это был образцовый, вполне сформировавшийся эксцентричный художник-психопат. Почти как ходить в колледж вместе с Оскаром Уайльдом.
Потом Лонг продолжил:
– Джордж нисколько не изменился, даже выглядит так же. Когда Гилберт приехал в Лондон, он был похож на какого-то горного пастушка, и Джордж взял его под крыло (Гилберт родом из какого-то поселения высоко в Альпах у австрийской границы, где люди говорят не на немецком или итальянском, а на местном ладинском языке).
До некоторой степени Г&Д действительно отождествляли себя с Оскаром Уайльдом.
– Он был джентльменом, одевался как денди, – возвестил Гилберт, – а в душе глубоко страдал.
– Говорил, что важна лишь форма, а поступал вопреки этим словам, – добавил Джордж. И продолжил:
– Мы любим только художников, которых преследуют несчастья: Ван Гога, Рембрандта, – всем им пришлось нелегко.
– Почему, – спросил я, – вы делаете такой акцент на жизни, а не на искусстве?
Гилберт ответил за двоих:
– Вы имеете в виду видение? Мы верим только в него. Когда вы смотрите на работу Микеланджело, перед вами его видение, это главное. А форму вы находите потом. Главное – это видеть.
БУТЫЛКА ИТАЛЬЯНСКОГО ВИНА, ОФОРМЛЕННАЯ В ЧЕСТЬ ПОЕЗДКИ ГИЛБЕРТА И ДЖОРДЖА В КИТАЙ
И пока мы беседовали, вернее, пока я с пристрастием допрашивал Г&Д, я почувствовал, что между нами происходит что-то еще. Я понял, что они мне всё больше нравятся. Это были занятные, приятные в общении люди, и разговор с ними наталкивал на новые мысли. На самом деле, симпатия оказалась взаимной. По-видимому, им понравилось то, как я брал у них интервью. Потом мы встречались в Лондоне; я бывал у них в гостях в Спиталфилдсе и участвовал в их городских вечерних вакханалиях (особенно в период, когда они обнаружили, что в соседнем баре можно задешево выпить винтажное шампанское).
В путешествии в Пекин было что-то от встречи с Зазеркальем, в общении с Г&Д – тоже. В поездке я познакомился с новыми людьми, в том числе с критиком Дэвидом Сильвестром, который, в свою очередь, повлиял на мои идеи. Позиция Г&Д тоже утратила для меня загадочность, стала скорее новым и ярким способом поведать людям нечто интересное и подлинное. Взять хотя бы их концепцию «два человека – один художник».
Исстари произведения искусства создавались человеком не в одиночку; в эпоху Возрождения над ними трудились целые мастерские, иногда вместе работали супружеские пары. Г&Д с их одинаковыми костюмами и речами в унисон просто вдохнули жизнь в эту забытую практику. По их примеру дуэты и группы художников стали обычным явлением.
То же самое с концепцией «живой скульптуры». Личность художника, его жизнь и мысли давно стали предметами искусства; как отметил Гилберт, Рембрандт и Ван Гог часто изображали именно собственное лицо. Перформансы Г&Д – как, например, прославившая их пантомима Поющие скульптуры, когда они двигались как роботы под старую песню Флэнагана и Аллена Underneath the Arches, – тоже были способом акцентировать и театрализовать
