В 1912 же году в Латинской Америке впервые произошло то, что в документах бюрократы кличут «всеобщим воинским призывом». В 1912 же году вспыхнула первая война между Перу и Эквадором, жесточайшее столкновение, в ходе которого пленных не брали. Из пятидесяти тысяч бессарабских мигрантов погибли и пропали без вести сорок девять тысяч, а оставшиеся собрали манатки, и поехали, под проливными дождями, к берегу моря, чтобы сесть на пароход и вернуться в Бессарабию. Среди пропавших был прадед писателя Лоринкова, житель села в Буковине, сапожник Крейцер. Огромный мужчина, — чей рост становился тем выше, чем дальше был последний миг прощания, и чем больше выпивали во время семейных торжеств его потомки, — Крейцер был призван в армию Эквадора, сражался храбро, и погиб как герой. В 1982 году дальние потомки Крейцера, которым все хотелось разыскать прапра… дедушку, отправили запрос в «Красный крест», и тот нашел для них эту справку из национального архива Эквадора. Так что я потомок героя Эквадора, усмехается Лоринков, откупоривая бутылку чилийского — эквадорского не нашлось — белого вина, которое находит в московском супермаркете. Он на книжной выставке. Его пригласили туда презентовать новую книгу, написанную года два назад, а для Лоринкова два года без работы срок достаточный, чтобы чувствовать себя слегка самозванцем, ну, будто и не он писал эту книгу. Ну, да что же с этим поделать, думает он равнодушно, — проталкивая пальцем пробку в бутылку, — и ему не удается, так что приходится идти за штопором в бар гостиницы, где обслуга глядит понимающе. Как же, молдаване, вино. А, плевать, думает Лоринков, и пьет, глядя с девятого этажа на какое-то грандиозное московское строение времен Сталина, которое вполне может оказаться жилым домом, в Москве все возможно. Плевать. Все проходит, вспоминает писатель утешительные слова одного древнего царя, и думает, правда ли, что одежды того были менее роскошны, чем лилии, цветущие в полях. Ладно. Прозит, Эквадор. Евреи кивают.
В 1913 году тысяча беженцев из Эквадора и Перу прибыла в Бессарабию, и ради того, чтобы помочь беднягам устроиться на старом-новом месте, в Благородном Собрании Кишинева был дан благотворительный бал с билетами по пятьдесят рублей за штуку. Как всегда, когда за портьерами возникают призраки голода и смерти, дамы возбуждаются, и щеки у них краснеют. Дамы блистают. Более всего поражала воображение собравшихся кавалеров, — конечно же, — победительница первого конкурса красоты, Оленька Статная, на которой было не синее, как было приятно уже лет десять, а белое платье. Переворот в моде! Кавалеры, подходившие к дамам с церемонным наклоном головы, чувствовали, как что-то неуловимо меняется, что-то тревожное появляется в атмосфере затхлого до сих пор, края. Окраина мира. Бессарабия переставала быть такой, по крайней мере, в глазах своих обитателей. Так оно и случилось. В 1918 году, когда Бессарабия, — нежданно-негаданно для себя, становится независимой, что повергает в шок всех жителей края, — на эти земли предъявляют претензии сразу несколько держав. Нас хотят, думают бессарабцы. Ого, говорят бессарабцы. Носы приподнимаются, и с этого момента все они начинают чувствовать себя жителями центра мира, хотя никаких к тому оснований у них нет. Если бы румыны и русские тогда знали, к чему приведет их эта иррациональная борьба за этот никому не нужный клочок земли, они бы туда и носу не сунули, говорит по секрету писателю Лоринкову в 1998 году румынский историк Георгий Пештерян — прочитавший эту фразу в дневниках маршала Антонеску, расстрелявшего триста тысяч евреев Бессарабии, а среди них и тысячу тех дураков, что вернулись сюда из Латинской Америки. Из огня да в полымя.
Карточный домик осыпается через каких-то несколько лет, а сейчас дамы в Благородном Собрании, — его в 1965 году перестроят в кинотеатр, — кружатся и краснеют. Деньги собирают. Как смешно. Скоро колесо начнет вращаться так быстро… Руководители города станут меняться не реже, чем любовницы сластолюбца, все будет рушиться, вертеться, не будет ничего постоянного, и Бессарабия с удивлением обнаружит, что тихое болото, в котором она мирно дремала последние триста лет, находится в жерле не остывшего вулкана. Ее хотят все! Соседская Румыния предъявляет претензии на Бессарабию, как часть большого Румынского королевства; украинские власти недвусмысленно заявляют о своих притязаниях на Измаил, Хотин и Буковину. Бессарабия просыпается. Созывают первое Великое Национальное Собрание, — именно такое название придумывают для своего первого парламента бессарабцы, в которых просыпается вкус ко всему громкому и пафосному, — и набирают сто одного депутата. Все они, как один, во фраках, воротничках, и цилиндрах, глядят на посетителей молдавского парламента с большой черно-белой фотографии, — отцы-основатели независимой Бессарабии. Глядят строго. Словно черные вороны, сидящие на пружинящей от хвои земле в парке напротив его дома, — думает писатель Лоринков, заглянувший сюда в 2009 году, в апреле, — после того, как парламент и президентский дворец разгромлены митингующими, протестующими против результатов парламентских выборов. Выборы подтасованы! Утверждая это, несколько тысяч молодых людей, которых все будут считать провокаторами — от оппозиции, по мнению властей, и от властей, по мнению оппозиции, — разгромят несколько зданий в центре города и двое суток в Кишиневе не будет никакой власти. Ему не привыкать.
Писателю Лоринкову звонят из московского либерального издания, и, задыхаясь от срочности, — что не производит на него, ветерана СМИ, никакого впечатления, — просят написать что-то о происходящих событиях. Ядовито описывает. Материал не хотят брать, потому что недобрый Лоринков не находит ни для кого доброго слова. Ну, что же. Он выкладывает материал в глобальную помойку интернета, и забывает о нем, чтобы через два дня с удивлением найти на верху самых цитируемых текстов. Город дымится. Писатель Лоринков с выражением величайшего презрения на лице выходит в центр Кишинева, чтобы попасть в здание парламента вместе с мародерами и вынести из здания раритетную фотографию членов первого Великого Национального Собрания. Зачем, неясно. В любом случае нужно чем-нибудь заниматься, пока не пишешь, виновато говорит он жене, которая не могла дозвониться до него весь день, и сидела к вечеру на кухне, источая аромат ядовитой иронии и валерьянки, и сначала бранилась, а потом расплакалась. Любит, значит. Лоринков небрежно утешает ее, и показывает фотографию со старомодно одетыми мужчинами, и большущая карточка отправляется на стену, — туда, где был план его ненаписанной книги, — а зачем отправляется, Лоринков и сам не знает. Луна зовет. В таких случаях он всегда ссылается на Луну, хотя можно говорить и так — дурь в голову ударила. Дурь или луна, а с этих пор со стены на Лоринкова глядят торжественно сто и один человек, которые приняли декларацию о независимости Бессарабии, смотрят испытующе и чуть надменно. Среди них и Дедушка Первый.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
