Впрочем, так ли это?
Нет, не так — в моей жизни присутствовал страх, свежий и очень реальный. Это был…
Охвативший меня испуг оказался таким внезапным и сильным, что я остановился и закрыл лицо руками. Я ведь видел его во сне, понял я, и знаю теперь, как он выглядит.
— Сударь, — раздался тихий голос совсем близко, — прошлый раз я спешил, и мы не успели договорить. Но сегодня я всецело ваш.
Великий Фехтовальщик стоял впереди на дороге.
Он выглядел точно так же, как в моем сне, только теперь я заметил на его боку рапиру. Не позолоченную придворную подвеску, а длинный рабочий прибор в побитых ножнах (я сразу вспомнил, что опаснее всего именно глубокие колотые раны — какие и наносит этот похожий на огромное шило инструмент).
В следующий момент Великий Фехтовальщик вытащил рапиру из ножен.
Я знаю кое-что о концентрации внимания. Но во время своих тренировок мне редко удавалось достичь такой неотрывной сосредоточенности, с какой оно следовало теперь за движениями порхающего передо мной лезвия. А мой визави, похоже, наслаждался собой — принимая разные фехтовальные позы, он делал выпады вверх и вниз.
Он, несомненно, был мастером — его движения выглядели по-настоящему красиво и уверенно. Особенное впечатление произвел на меня один несколько раз повторенный им выпад, при котором он как бы деликатно уступал дорогу, отстранялся, раскланивался — и в последний момент, извернувшись из крайне неудобной позы, наносил быстрый и далекий укол в область живота.
И все это время лезвие гуляло в двух шагах от меня. Ближе он пока не подходил, но я не сомневался, что он проткнет меня при первой атаке. Было непонятно, почему он медлит.
— Вооружайтесь, сударь, — сказал он. — Я не желаю убивать безоружного.
— Чем? — спросил я.
— Да чем вам угодно… Вот хоть каминные щипцы.
И он оглушительно захохотал.
Я понял, что мы стоим уже не на дороге.
Сосредоточившись на его рапире, я полностью перестал воспринимать окружающее и не заметил, как мы оказались в аскетично убранной комнате с двумя передвижными экранами. За одним был камин, за другим — небольшая походная кровать.
Каминных щипцов, однако, нигде не было видно.
— Отчего вы хотите меня убить? — спросил я, отступая к стене.
Великий Фехтовальщик выпучил глаза.
— Я? Хочу вас убить? Сударь, вы меня оскорбляете. Вы давно мертвы, и хорошо это знаете. Мне ни к чему вас убивать — мне достаточно просто напомнить, как обстоят дела… Испанский выпад!
Он сделал легкий выпад, и рапира кольнула меня в левую руку. Это был настоящий укол, и на моей ночной рубашке — отчего-то на мне оказалась длинная белая ночная рубашка — выступила кровь. Если бы я спал, я бы точно проснулся. Но увы, все происходило на самом деле.
— А теперь speciality of the house[4], — сказал он весело и дружелюбно, и навел рапиру мне в лицо. — Английский выпад! А?
Он опять захохотал — и без всяких видимых усилий, будто это было самой простой вещью на свете, разделился на множество людей. Словно он был складным ножом, раскрывшим свои лезвия, каждое из которых, в свою очередь, выкинуло еще несколько лезвий, почти неотличимых друг от друга: эдакие офицеры-сорвиголовы восемнадцатого века, дышащие перегаром и фатализмом. Их оказалось так много, что они заполнили комнату.
Все они пошли на меня. Я заметил в руках у одного белый офицерский шарф и испугался, что меня сейчас задушат, но шагнувший ко мне сбоку гигант — самый крупный из них — резко и неожиданно ударил меня в висок овальной золотой коробочкой, и я повалился на пол. Потом меня действительно стали душить шарфом, и я даже успел порадоваться своей догадливости.
Вопрос со мной, похоже, был уже решен судьбой — и на таком высоком уровне, что волноваться казалось невежливым.
И тут я впервые в жизни ощутил Флюид.
Тому, кто никогда не испытывал этого переживания, будет сложно его понять, но я попытаюсь объяснить, как могу.
Есть такая деревянная игрушка — два кузнеца на стержне, двигающемся взад и вперед. Кузнецы по очереди бьют по наковальне как бы независимо друг от друга, но на деле их приводит в движение один и тот же рычаг.
Флюид был в точности таким рычагом — к нему были пристегнуты и я, и пьяная офицерня. Сейчас сила Флюида повернулась против меня, но это была моя собственная сила: я, как и разделившийся на множество безобразных тел Великий Фехтовальщик, был ее руслом.
Чтобы направить Флюид против меня, Великий Фехтовальщик (или тот, кто управлял им) должен был пропустить силу сквозь нас обоих, в известном смысле поставив между нами знак равенства, похожий на соединительную трубу между сообщающимися сосудами.
И я понял, в чем секрет.
Течение Флюида не зависело ни от меня, ни от Великого Фехтовальщика, ни от кого вообще. Флюид подчинялся только сам себе. В нем была внутренняя осмысленность, присущий ему самому закон, который естественным образом направлял его поток.
И все-таки, парадоксальным образом, способ управлять Флюидом существовал. Это можно было делать — и здесь мое сравнение становится очень натянутым, но лучшего мне не приходит в голову, — как бы меняя наклон русла, где струился его поток.
Парадокс в том, что изменить направление потока нельзя никаким усилием воли. А вот поменять наклон русла можно огромным числом способов, потому что любое русло — просто мираж и подделка.
На самом деле, конечно, никто из медиумов не ощущает поток магнетизма таким гидротехническим образом. Это ближе к эмоциям: «изменение наклона» похоже на возникающую из страха надежду, перерастающую затем в уверенность, которая потом становится ощущением своей правоты, очевидной всему космосу — и снова сменяется нарастающим холодом ужаса…
В общем, уподобления могут быть любыми — но стоящая за ними суть была верно угадана мною в тот самый миг, когда свет в моих глазах померк от удушья.
Я увидел, как одолеть Великого Фехтовальщика — и неизъяснимым усилием воли (оно действительно было неизъяснимым, потому что я делал подобное первый раз в жизни) сначала остановил поток своей гибели, протекающий через нас обоих, потом развернул его — и наконец превратил в свое торжество.
— А-а-а-ах! — закричал я ужаснувшим меня самого голосом — и поднялся на ноги. Каждая клеточка моего тела выдохнула: «Победа!»
Мне показалось, что нависшие надо мной убийцы разлетелись в разные стороны от моего выдоха, как сухие листья от порыва ветра. А потом я понял, что их вообще нет — они были просто наваждением.
Передо мной по-прежнему стоял Великий Фехтовальщик. Но теперь я его не боялся.
Рапира, нацеленная в мое горло, изогнулась и пролетела мимо, словно ее лезвие оттянул магнит, а в следующий момент я шагнул вперед и нанес врагу страшный удар длинным и твердым предметом — причем, когда мое тело начало эту атаку, я и сам не знал еще, чем я его ударю: в последний момент в моих руках появился бамбуковый шест, потому что движение было слишком быстрым и я не смог бы управиться с каким-нибудь тяжелым металлическим орудием, не повредив собственных сухожилий.
Великий Фехтовальщик отлетел назад и упал на спину. Его рапира, звеня, покатилась в угол комнаты. Было видно — быстро встать у него не получится. Удар оказался такой силы, что шест в моих руках сломался. Я отпустил его, и бамбук исчез, не успев коснуться пола.
А потом залившая меня волна торжества и мощи схлынула, и поток Флюида снова поменял направление.
Я подумал, что рано праздную победу. И как только я позволил этому подозрению заползти в свою голову, у него немедленно появилось множество доказательств. Я уже знал, что сейчас сам найду в себе уязвимость — но не мог остановить эту самоубийственную работу ума.
«А что, если на его рапире был яд? — пришла мне в голову мысль. — И не просто яд, а… яд, парализующий волю? Тогда я точно не смогу еще раз сделать то же самое. Ведь если этот фехтовальщик такой опытный убийца, он должен был знать, что произойдет».
Великий Фехтовальщик открыл глаза.
— Алекс, ты убит, — сказал он отчетливо. — Все снадобья на свете бесполезны…
Он все рассчитал. Даже заготовил цитату.
Я почувствовал холодную немочь, растекающуюся по моими жилам — и понял: яд теперь не остановить. Кровь уже разогнала его по телу.
Сказать, что мне стало страшно, — значит ничего не сказать. Всего минуту назад я смирился со смертью, потом чудом вырвался из ее лап, испытал ни с чем не сравнимое торжество победы — и вот приходилось умирать заново.
Партия была окончена. Я ничем не мог ответить Великому Фехтовальщику. Хотя в прошлый раз я успел. Но тогда… Тогда… Похоже, яд уже добрался до моего мозга — думать стало тяжело и как-то наждачно.
Я чувствовал, что в происходящем есть нестыковка, какая-то подлая странность — и, если бы я мог нормально соображать, то обязательно увидел бы, в чем она состоит.
