— Ничего, ничего, повлажнись поди на тертости, да хорошенько повлажнись, не брезгуй, — нисколько не проявлял жалости, а лишь думая о помощи и пользе, учил пестуш Федор Данилыч. — Так, повлажнился? Добро. Теперь мы твои лапы о-о-от так завернем, завтра все как копьем снимет. И впредь знай, что когда коню где-то потертость на спине или боках случится, от седла или подпруги, спереди от нагрудника или сзади от пахвы, без стеснения увлажни больные места собственной своей влагою, а потом прикрой на всю ночь капустными листами, как я тебе сейчас.
К семи годам Александр уже в доспехах мог долго сидеть в седле, владел мечом, сколь сие возможно в столь юную пору, и лихо стрелял из малого лука. Считалось, что отменный лучник точно в цель посылает одну стрелу за одно прочтение «Отче наш», бывали и такие, что могли шесть раз выстрелить за одно «Верую»67 . Семилетний Александр, сидя в седле, за одно «Верую» мог дважды зарядить лук и пустить стрелку. С двадцати шагов, правда, своих, детских, а не взрослого человека, он легко вонзал в дерево срезку68 , а на пятнадцати таких же шагах томаркой69 сбивал с плетня какой-нибудь чурбачок.
Осанистым молодцом привез его тогда отец в Новгород вкупе с братом Федей на княжение. В первый день поселились неподалеку от города, на Городище, — в Благовещенской церкви служили благодарственный молебен. На другой день предстояло идти в Новгород «присягу бить», как сказал отец. И Алек-саше представлялось, что надо будет биться с кем-то, ведь не зря его готовили, учили, он всю ночь волновался, во сне думая, одолеет ли… Но оказалось, никого бить не понадобилось, все произошло довольно мирно, хотя и шумно.
Новгород напугал мальчика своей огромностью. Родной Переяславль раз в пять был меньше, а главное — тише. Когда в сопровождении приехавших за ними в Городище послов они подъезжали к Ярославо-ву Дворищу, там их уже ждали толпы народа, крикливого и беспокойного, вышедшего поглядеть, кого им привезли на княжение. Больше всего Александр боялся свалиться с коня — казалось, упади он, и вся эта орава ринется на него и растерзает. И от этого страха еще осанистее сидел в седле своем, насаженном на золотистый, в веселых пятнах, пардовый чапрак. До его слуха доносились восклицания, которые его больше подбадривали, чем огорчали:
— Дивитесь, який ладный княжевец!
— Меньший али старший?
— Меньший. Такого не прея можно садить княжить.
— Нечего бачить — баский юнош!
— Клятые суздаляки!
— А тебе подавай немчина? Закрой рыло!
Огромных размеров церкви стояли на Ярославовом Дворище, а вокруг церквей — шумные торги, гомон, гогот. Здесь приехавших переяславцев встречала новгородская господа — богатейшие люди города, все препоясанные одинаковыми золотыми поясами, знаменующими их господское достоинство.
Подъехав к ним, отец извлек из ножен меч свой, поцеловал его и вновь вложил в ножны. То же проделал старший брат. Александр, в свою очередь, вытащил свой меч и был уверен, что выронит его на позор себе перед всею господою, но справился, приложил к губам булатное лезвие и вернул кладенец в ножны.
— Спаси, Господи, и помилуй богохранимую страну нашу Русскую, власти и воинство ея, да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте.
От Ярославова Дворища выехали к пяти вымолам, и казалось, что к этим волховским пристаням пришли и встали на привязи со всех стран мира корабли — русские ладьи и насады, мурманские и свейские шнеки, водоходы немецкие, датские и прочие латынские теснились и терлись боками друг о друга, покачиваясь на волнах, рождаемых нескончаемым бегом судов по Волхову.
И, проехав мимо вымолов, взошли на Великий мост. Впереди вставал величественный кремль, из-за каменных стен которого выглядывали шапки соборов, справа Волхов стремил свои воды на полночь к Ладожскому озеру, распрямлял и набычивал разноцветные паруса кораблей, а слева распахивался простор, там речной рукав из Мячина озера вливался в Волхов, и вдалеке, за стрелкой полуострова, виднелись купола Юрьева монастыря, вдруг сверкнувшие на солнце так, что померещился там ангел… И еще не знали сыны Ярослава, что одному из них через шесть лет быть по-хоронену в той обители…
— Спаси, Господи, и помилуй родители моя Феодора и Феодосию, братию и сестры, жену мою Александру, сына Василия и сродники моя по плоти, и вся ближний рода моего, и друга, и даруй им мирная Твоя и премирная благая.
Он невольно оглянулся и увидел, как улыбается Саночка, кормя своего задумчивого едока, весьма важно относящегося к своему насыщению. Молочная ему женушка попалась — многие не могут сами долго выкормить первенцев, а Саночка, гляди-ка, полгода уже сама вскармливает и не подает знаков, что скоро кончится млекопитание.
Когда он привез ее сюда, в Новгород, он видел, как она перепугана, как ей хочется бежать от этого несносного новгородского гомона. Она и сказала тогда ему: «Как же можно жить тут, Леско милый?» С молодою женой он точно так же въезжал сюда, как и в свой самый первый приезд — через Ярославово Дворище, мимо пяти вымолов — Иванского, Будятина, Матфеева, Немецкого и Гаральдова — на Велик мост, с коего открывались бескрайние виды во все четыре стороны. И молодую жену он повез в кремль, в Святую Софию, точно так же, как тогда, отправились они с отцом и братом в сей главный храм Новгорода «бить присягу». Дивный собор! Подъехали к вратам и залюбовались ими — изощренные врата, разделены на множество прямоугольных ячеек, в каждой из которых разнообразные сцены — Спас в силах и Спас с апостолами, разные государи и воины на конях и с копьями, святые мученики и праведники, в нижнем углу — китоврас70 , стреляющий из лука, дверные уши держатся в зубах у львиных морд.
— Се, сыны, важная у Софии украса — врата свей-ского стольного града Сигтуны. Привезены в память о покорении сего свеиского града новгородцами сорок лет тому назад. От тоя поры свей боятся воевать проти-ву нас.
Сойдя с коней, сквозь расступающуюся толпу входили в храм через Сигтунские ворота. Внутри все озарено множеством светильников, шли прямо к аналою, на котором лежали крест и грамоты Ярослава Мудрого, коему Александр приходился внуком в шестом колене, целовали грамоты и крест по очереди: отец, брат, третьим — Александр. Владыка архиепископ Антоний, в прошлом боярин и сановник Добрыня Ядрейко-вич, благословлял, принимая присягу быть добрыми и мудрыми князьями Господину Великому Новгороду. На владыке — клобук белый, не черный, как у Владимирского архиепископа. Все тут, в Новеграде, не так, как повсюду. И речь — вроде русская, да не такая, не «хлеб» скажут, а «хлиб»; не «говорить», а «бачить»; не «смотреть», а «дивитися»; не «тебе», а «тоби»; не «что», а «що»; не «вечный», а «вичный». Правда, «вече» так и говорят — «вече». Это у них народный сход, на коем если не все, то очень многое решается.
Потом он как-то вдруг понял — все, что на письме через «ять» изображается, новгородцы не через «е», ачерез «и» произносят, вот в чем дело. И таков их древ-лий обычай, от коего они не хотят отказываться. Еще они не скажут «он едет», а молвят: «ен еде»; не «его жена», а «евоная»; епискупа называют «пискупом», и епископская церковь в Детинце у них — Пискупля церковь; новгородец не бьет топором, а бьет топорам, не берет руками, а берет рукам, не кормит лошадей, а кормит лошадьми, живет не возле реки, а возле реке, а идет не к реке, а к реки, и не к нам, а нами… И много еще в языке причудливого есть, чтоб только всяк русский человек в разговоре сразу ж понимал, что перед ним удалой новгородец, а никто иной.
За свои годы жизни тут Александр Ярославич хорошо освоил речь Великого Новгорода, и уже не бывало случая, чтобы он где-то что-то произнес «не по-ево-ному». А Саночка упрямится: «Не хочу речь свою коверкать!» По-своему и она права.
Но он со временем очень полюбил новгородцев. Многое не нравилось ему в них и прежде всего — любовь к наживе, к излишнему богатству, к пирам, на которых съедалось так много, что можно было накормить целую область, а еще столько же недоедалось и портилось, уходило на корм скотине, которая и сама, в свою очередь, предназначена была в корм. Не любил он изобилия роскошных одежд, коими щеголяли новгородки, не любил лишнего богатства и самого духа торгашеского, витавшего над этою северною столицею. Но не мог он не восторгаться боевой удалью жителей этого сильного оплота Русской жизни, их бесстрашием и укоренелым презрением ко всякому иноземцу, мечтающему завладеть хоть каплею их немереного достояния, ибо и той капли хватило бы, чтобы вооружить целое войско, и с тем войском покорить какой-нибудь малодушный народ.
Дерзость, наглость, самохвальство — все сие дышало в новогородцах, но все сие не могло и не восхищать, ибо было выслужено этим славным народом полунощной Руси в боях с постоянными захватчиками, из века в век искавшими себе позорной гибели на священных берегах Псковского, Чудского и Ильменя озера, Ше-лони и Волхова, в болотистых здешних топях. Прогонят их, намнут хвост и гриву, они какое-то время не лезут, потом забывают про позор свой и раны и вновь, глядишь, влекут свои чванливые знамена, треплют их на северном ветру, чтобы уронить в грязь или пыль да залить собственною кровью.
