— Сам-то во тьме иду.
— Свечку надо?
— Не из твоей ли церкви?
Селезнев провел рукой по бороде от горла к носу и ухмыльнулся глазами:
— Свечки-то все одинаковы, лишь бы светили. Ты думаешь — с такой, а я — с другой, а к месту-то одному придем.
— К одному ли, Антон Семеныч?
Кубдя подхватил Беспалых под руку и пошел.
— Сиди, — сказал Селезнев.
— Пойдем лучше, проветримся. А то парень-то скис, — сказал Кубдя.
Селезнев шумно вздохнул и возвратился в горницу.
Тут сидели и пили самогонку гости из соседней деревни: маслодельный мастер — жирный, лысый, как горшок, мужик; мельник, как и все мельники, большой любитель церковного чтения и большой бабник, со своей дочкой; священник с дьячком.
Жена Селезнева, широколицая, высокая баба, наливала гостям самогону в рюмки и, колыхаясь перетянутым животом, говорила:
— Кушайте, не стесняйтесь, кушайте…
В избе было жарко. Пахло зерном прелым — от самогонки, хлебом, геранью, табаком.
Мельник пронзительно, словно в избе шла мельница о шести поставах, спорил с попом и дьячком о двоеперстном крещении.
Попу хотелось спать, но уйти было неловко, и он отпихивал от себя рукой мельника:
— Уйди ты от греха, уйди!..
— Я те докажу! — кричал мельник. — От закона божия докажу, от катехизиса, от всяких, всяких!.. Сознаешь?..
Псаломщик потрогал за плечо мельника:
— Что ты одно и то же затвердил? Ты факты приводи, а криком-то и дурак возьмет, да!..
Маслодельный мастер спорил со всеми тремя и, не слушая ни их, ни себя, бубнил:
— Поп! Хошь у те и рыло и брови как у пророка, а я тебя не желаю слушать, так как моя душа самого меня хочет слушать. У всякого человека есть внутри свой соловей… А ты мне там про священно писанье!..
Мастер поднял вверх руки и басом заорал:
— Благослови, владыко-о!..
Псаломщик отскочил от попа и умильно взглянул на Антона:
— Блистательно народ живет.
Антон чувствовал усталость во всем теле.
Была долгая утреня и обедня, причем нужно было стоять впереди всех и, ощупывая на себе взгляды, кланяться и креститься особенно истово и неторопливо; работник куда-то скрылся, и нужно было самому гнать лошадей к водопою, дать им сена.
И брала злость, а не хотелось ради праздника злиться.
Селезнев взял псаломщика за плечи, усадил рядом с собой и сказал:
— Ну, рассказывай, Никита Петрович.
Псаломщик повел высохшим лицом во все стороны и сказал:
— Домовитый вы, Антон Семеныч.
— Иначе нельзя.
— У нас в России не так.
Антон взглянул на него оживившимся мыслью взглядом:
— Знаю. Бывал.
Псаломщик стиснул зубы и вздохнул так, словно выпустил душу.
— Тоже хочу хозяйством обзавестись.
Без хозяйства человек — ветер.
— А дальнейшее само собой, а?
— Что?
— Ну жизнь?
Псаломщик хитровато уставился на крупного чернобородого человека и подумал: «Крупен, дядюшка. А и плутень тоже».
Антон устало проговорил:
— Кто как хочет, тот и строит свою жизнь-то.
— А бог?
— Бог для ночи нужон. С ним дневать не приходится.
В это время к Антону подошла баба и сказала:
— Там те, мужик, спрашивают.
— Кто?
— Милиционеры, что ли. С ружьями, на паре приехали. У ворот.
Селезнев взглянул на ее побледневшее лицо и недовольным голосом проговорил:
— А ты уж скисла.
И, поскрипывая сапогами, мелким шагом вышел к милиционерам.
Их было двое. Они сидели в коробке и о чем-то разговаривали между собой. Каурые лошади утомленно отгоняли хвостом жужжащих мух.
Ямщик — молоденький мальчишка — смотрел на что-то у колес.
Селезнев подумал, что милиционеры свернули выпить, и он решил их угостить получше.
— Заворачивайте, — сказал он.
Милиционеры взглянули на него. Один из них был на городской манер — бритый, без усов и бороды, второй, совсем молодой, с начесанным на фуражку курчавым хохолком волоса.
Милиционер постарше сказал:
— Ты Антон Семеныч Селезнев?
И то, что сказал он эти слова так, как их говорят на суде, не понравилось Антону. Он сказал:
— Я самый.
Милиционеры переглянулись и, перегибая коробок, вылезли направо.
К коробу сбирался народ — парни, девки.
Старший милиционер оглянулся и увидел Кубдю и Беспалых с ружьями.
— Разрешенья есть? — спросил он все так же строго.
— Много, — весело отвечал Кубдя.
Милиционер потрогал кобуру у пояса, и говорить такие холодные, протокольные слова ему, должно быть, очень понравилось. Он сказал:
— Потом разберемся. Вы не уходите.
— Ладно, — сказал Беспалых. — Мы ведь здешние.
— А народ пусть разойдется. В свидетели охота? Где тут староста?
Вышел староста, заспанный мужик в сатинетовой рубахе без опояски.
— Я староста, — бабьим голосом проговорил он.
Милиционер с неудовольствием сказал:
— Дожидаться тебя приходится. Обыск вот надо произвести. Самогонку, говорят, курите?
— А кто их знат! — равнодушно ответил староста.
Милиционеры были городские, и при виде этих лохматых пьяных людей, узеньких линий глаз — где бог знает какие мысли прячутся — они вначале немного трусили.
Потом, увидав, как мужики торопливо расступились перед шинелями английского образца, пуговицами со львами и голубыми французскими обмотками, милиционеры развеселились и, вспомнив про свою трусость, осерчали.
Младший, не привыкший к ружью и постоянно поправляющий ремень, входя во двор, крикнул:
— Пьянствовать тут!..
Крик его походил на жалобу, и он смолк.
Аппарат для курения самогонки — два толстых глиняных горшка с рядом медных трубочек и жестяной холодильник — стоял под навесом, на телеге, накрытой кошмой.
Тут же стоял и бочонок с невыпитой самогонкой. Милиционер вытащил из кармана бумагу и чернильницу и начал писать протокол.
В толпе переговаривались:
— Ишь, хотят, чтоб цареву водку пили!
— Торговлю отбивашь, дескать!..
— И не говори.
Молоденький милиционер поджал губы и ссупил брови.
— Ишь ты, задело!
— Не пьет!
Составив протокол, милиционер разбил ружьем горшки, прободал штыком холодильник и сломал медные трубки.
Мужики молчали.
Милиционер опрокинул на землю самогонку. Образовалась лужица, блеснула темноватая крыша пригона, и водку впитала земля.
Запахло горячим хлебом.
— Вот паскуда, — крикнул кто-то из толпы.
Милиционеру было жалко и самогонку и себя, совершающего такие нехорошие поступки; он рассердился:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
