– А кто тебе разрешил? Кто тебя в сан облачил?! – заорала она.
– Они!…они были как две мокрые курицы.
– Ага, ты не дала им самостоятельно разобраться, ты поиграла ими, как компьютерными персонажами, а теперь получается, все в дерьме, а ты сверху – вся в белом? Да?
– А чего ты орешь?
– Разве я ору? Они сами, понимаешь, сами должны были разобраться со своими бывшими. Им было бы тяжело, но это физиологичный способ превращения инфантила в человека с желаньями и поступками! А тут пришла добрая тетя, «хотите я за вас ваше дерьмо уберу?». Может, они бы и не поженились, но они бы стали взрослыми, а ты, как их мамочки, сделала все за них. Ты законсервировала их на стадии бегства из брака в брак. На стадии детских пряток.
– В конце концов, все это не твое дело. Финансовый агент должен вести себя поскромнее. Иди лучше поставь чайник.
Она ушла с улыбкой Джоконды. А я сидела перед зеркалом, пытаясь привести в порядок волосы, и злилась, злилась, злилась…
Как можно объяснить лесбиянке всю архитектуру гетеросексуальной женской дружбы? С Ёкой и Пупсиком я ощущала себя старшей и ответственной. Они считали, что я расточительно много посвящаю себя мужикам, потому что не подозревали, что собственный кайф не может быть расточительством. Им с детства запретили получать удовольствие от чего-либо, кроме хороших отметок и вкусной еды. Это делало их несчастными и нелепыми, потому что чувственность – это в принципе способ усваивания и распределения жизненной энергии. Я все время ощущала себя рядом с ними как ребенок из богатой семьи в сиротском приюте, только вместо игрушек, сладостей и красивых платьев тактично подсовывала свой женский опыт, с помощью которого они могли ухватить себе пайку женского счастья, опираясь на мои, а не собственные синяки и шишки.
Вызывая чувственность, как забитую прислугу, они платили ей медяки. Они были организованы внутри, как тряпичные куклы, и для них порадоваться собственному ребенку, собственному телу, солнцу, цветку, прохожему, собаке было как забраться на двадцатый этаж без лифта. Они сначала в песочнице, потом в игре, потом в постели, потом со своими детьми жили, как евреи в полосе оседлости.
Я обманывала Пупсика тем, что держала за равную. А она рассматривала меня как классную даму и всякий свой успех считала моим педагогическим завоеванием. Выйдя замуж за Тихоню и открыв фирму, она почувствовала необходимость избавиться от меня, чтобы поверить в то, что все сделала сама.
История с дележкой денег из шоу резко превращалась в моралите. Как в моем сне сказал Димка: «Кризис середины жизни!» Я представила, что стою на смотровой площадке, вижу центр города, отчетливо темнеют руины любимых площадей и бульваров. Я представила, как хорошо это сделать в смешанной технике: немного сангины, немного пера, немного коллажных наклеек – Бульварное кольцо, вырезающее центр, как формочка печенье из теста, и внутри его дырки и горстки мусора, затянутые паутиной. Так бы и называлось «Кризис середины…».
У меня все в порядке. Среди тех, кого я уважаю, у меня твердый статус профи, среди тех, кого я презираю, у меня завидный статус скандальной бабы, выбившейся из натурщиц, который освобождает их от изучения моих работ и анализа собственной неуспешности. У меня сладкая жизнь человека, который днем не боится голода и рэкета, а ночью – совести и одиночества. У меня куча друзей, появившихся в последние годы, они не помнят меня хулиганкой-одноклассницей и хипповкой в джинсах, исписанных матом. Они смотрят на меня как на достояние отечественной культуры с человеческим лицом. У меня все в порядке… но ощущение, что если бы тогда я поехала с Димкой и билась за кусок хлеба в Америке, то не участвовала бы в деградации близких. Ведь мы все оказались пушечным мясом переходного периода. А Димка что? Он «великий Гэтсби», он там за выживание с чужаками боролся, а не со своими и не с собой. А с другой стороны, если бы «переходного периода не было», его стоило бы выдумать…
У меня все в порядке. Если бы я еще понимала, кто я и чем я занимаюсь…
– Тебя к телефону, – засунулась в дверь белокурая голова Дин.
– Как дела? – заученным тоном наплевательства с любопытством спросила мать.
– Нормально, – вяло ответила я.
– Девочки звонили?
– Нет.
Она прекрасно знала, что они звонят раз в неделю, экономя деньги, и спрашивала, чтоб сконструировать разговор.
– А Валера?
– И Валера не звонил.
– Понятно. Мне кажется, ты поторопилась с этим замужеством.
– Когда кажется, креститься надо.
– А что я такого сказала?
– Ничего.
– Говорят, о тебе статья в какой-то газете…
– Возможно.
На самом деле ей было наплевать.
– Я, наверное, заеду днем, – попробовала она лед.
Я выдержала длиннейшую паузу.
– Я чувствую, ты этого не хочешь?
– Я ничего не сказала. – Мне изо всех сил не хотелось, чтобы она встречалась с Дин. Я не могла объяснить почему, но понимала, что она все разрушит.
– Ты будешь дома?
– Нет. Я ухожу и не буду ночевать.
– Тогда я не приеду.
– Как хочешь.
– Ты не желаешь меня видеть, – завелась она.
– Если тебе нужны деньги или продукты, я завезу, – вежливо отозвалась я.
– Мне нужно общение. – В голосе обида.
– Как ты себе это представляешь? – Я иногда изо всех сил поддерживала бытовую болтовню, проходящую по классу душевной близости, но сейчас, когда не было информации от дочек, я не представляла, из чего эту болтовню можно высосать. Я не понимала, о чем может говорить мать, кроме сериалов, соседок, и, съезжая на меня, демонстрировать чудеса бестактности.
– Я представляла, что у меня есть дочь, оказывается, я ошиблась.
– Я занята сегодня, – предельно терпимо ответила я, и она швырнула трубку. С матерью я долго занималась той же благотворительностью, что и с подругами. После развода с отцом она не купила себе ни одной вещи, ее гардеробом, досугом и здоровьем занималась я, в ответ на что она бросала меня с больными детьми в самых критических ситуациях, опускала на всех взлетах и сладострастно обсуждала все мои падения. Мать была пожилой копией Пупсика, они даже внешне были похоже больше, чем со мной. Та же полнота, черноволосость, та же инфантильность, тот же виновато-капризный близорукий взгляд из-под очков, та же фальшивость. Видимо, мне надо было построить копию отношений с матерью, быть использованной и униженной, чтобы получить разрешение на введение матери в зону критики.
Почему меня так задевало отношение матери, трезво презираемой по интеллектуально-этическим параметрам? Видимо, ее родительская незрелость и душевная неловкость отнимали у меня историческую протяженность и обкрадывали энергетически. Я поняла к своему возрасту, что мать, обожающе глядящая на своего ребенка, фиксирует его в космосе, как бы вытаптывая для него теплую полянку. На любом человеке изо всех сил написано, как его любили в детстве. Я все время смотрю в глаза прохожих. В массе они либо испуганы, либо спрятаны внутрь, либо затянуты пленкой защищающейся злобы. Все это – только отраженье глаз глядящих на них в детстве мам.
