Потом я вернулся в гостиницу, постоял немного у двери в номер Терезы, но так и не решился постучать. Буду надеяться, что она крепко спит, а не плачет, сидя в кресле.
В своем номере я снял, купленный в Порт Саиде, легкий костюм песочного цвета и раскрыл свой чемодан. Удивительно, но Терезе удалось сохранить и чемодан, и мою холщовую сумку, и их содержимое. Потерял я только Генриха, который решил остаться в команде «Ливерпуля». В голове по этому поводу крутились разные мысли. Было немного обидно, что меня предпочли другим, но это чувство перекрывалось облегчением, что теперь с меня снята ответственность за мальчишку. Кроме того, мысли о Генрихе у меня в сознании тесно переплетались с воспоминаниями о гибели Веры. Это, в свою очередь, отталкивало меня от бывшего воспитанника. Может быть, пройдет время, все поменяется. Я снова встречусь с Генрихом, и у нас будут другие, более дружеские отношения. Во всяком случае, я не собирался терять с ним связи. Адрес, на который можно было писать Генриху, мне дала Тереза. Вот сяду в поезд Бриндизи-Париж, у меня будет несколько дней, соберусь с мыслями и напишу ему письмо.
Рассуждая таким образом, я переоделся в свой китайский костюм и растянулся на кровати. Хотел подумать о Вере, но мысли без спроса перескочили на более близкие события: спасение на море, путешествие на «Дефендере», встреча с Терезой, ее болезнь. Все это крутилось перед глазами, словно немое кино, как если бы все это происходило не со мной. Я вглядывался в мелькающие в моей голове картинки и не заметил, как заснул.
Сцена 40
Тереза сидела в своем купе и работала. Вернее, в этот момент она отвлеклась от написания текста и смотрела на, мелькающие в окне поезда, картинки. Это было несомненным преимуществом путешествия по железной дороге перед плаванием на корабле. Там — скучный бескрайний водный простор, а здесь — проносящаяся за окном бурная человеческая жизнь. Кроме того, постоянно меняющие за окном виды давали хороший отдых от работы. Пять минут их созерцания, и ты снова готова для выстраивания строчек на листе.
Шел второй день, как они выехали из Бриндизи, и Терезе стало лучше. Настолько, что она взялась за работу. То, что с ней происходило в последние дни, казалось наваждением, которое хотелось поскорее забыть.
Но даже в плохом можно найти свои плюсы. Ведь в эти дни Энтони так трогательно заботился о ней. Даже в поезде он находил способ приготовить горячий чай с вином, который он называл глинтвейном. И здесь Тереза немного хитрила. Она делала вид, что обжигается, не может пить приготовленный напиток из кружки, и тогда Энтони поил ее из ложечки. Потом он укладывал ее, словно маленькую девочку, в постель, укрывал пледами, которые выпросил у проводника и рассказывал ей разные истории.
Большинство из них были весьма интересными, хотя попадались и совершенно нелепые. Например, история про человека, а вернее про его душу, которая попала в тело другого человека, в глубокое прошлое. Энтони совершенно серьезно, словно все это произошло с ним, рассказывал о похождениях такого перерожденца в новом для него мире. Хотя такого и быть не могло. Если бы описанное произошло, то такой пришелец неминуемо попал бы в дом умалишенных, так как не перенес бы произошедших с ним перемен.
Немного Терезу разочаровывала сдержанность Энтони. Он вел себя с ней, словно того поцелуя в гостинице в Порт Саиде и не было. Да, они называли друг друга по именам. Энтони без стеснения касался ее, когда поил своим чаем, когда укладывал в постель. Но это совсем не походило на взаимоотношения любовников. Скорее, старший брат заботился о немного приболевшей младшей сестре.
А душе Терезы хотелось большего. Она сама себе не раскрывала значения этого слова. Большего — и все. Это — когда забьется сердце, слегка затуманится в голове и станет хорошо, хорошо. Но этого хотелось душе, а разум говорил другое. Да, они любят друг друга, но им обоим надо время, чтобы привыкнуть к этому новому для них состоянию. Чтобы потом, как полагается хорошо воспитанным людям, перейти на новый уровень взаимоотношений.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
«А потому,» — говорил разум Терезы. — «Надо придерживаться приличий».
Ехать в разных купе, чтобы, не дай бог, не спугнуть любовь ненужными бытовыми подробностями. Вместе работать над сочинением сказки про Элли. Вместе обедать в вагоне ресторане, где на людях называть друг друга «мисс Одли» и «мистер Деклер».
В таком поведение была своя притягательность. Будущее манило Терезу своим предстоящим свершением, когда все однажды закончится, также, как и началось. Энтони подойдет к ней и поцелует. В голове немного затуманится, и станет сладко, сладко.
Сцена 41
Три дня в поезде от Бриндизи до Парижа прошли быстро. Пару раз нас отлавливали вездесущие журналисты. Это произошло дважды, когда мы остановились в Риме и Милане. Но к этому моменту Тереза чувствовала себя вполне хорошо, а процедура общения с репортерами была, можно сказать, отработана. Их вопросы не блистали новизной, поэтому моя спутница легко и спокойно на них отвечала. Несмотря на это, импровизированные пресс-конференции затягивались. Нам надо было спешить в дорогу, и последняя их часть — выпивка с журналистами — в Риме и Милане так и не реализовалась. Но эти репортеры не знали о моей привычке поить пишущую братию и поэтому на отсутствие бесплатной выпивки не обиделись.
Мои взаимоотношения с Терезой никак не изменились. Выбранная мной модель поведения «брат-сестра» полностью себя оправдала. Однажды представив в голове, что я — «брат» Терезы, мне стало легче с ней общаться и не думать о последствиях такого нашего сближения. По всей видимости такие взаимоотношения устраивали и девушку. Что-то она просчитала в своей хорошенькой головке и решила не форсировать события.
Когда два человека тесно общаются, да еще, вдобавок, ничего не ждут друг от друга, то такое общение становится легким и непринужденным. Вот и я расслабился. В один из дней, в самом начале нашего путешествия на поезде в Париж, я напоил Терезу горячим глинтвейном, уложил в постель и стал рассказывать разные истории, которые помнил из прошлой жизни, не забывая адаптировать их под текущие реалии. За этими рассказами я и сам не заметил, как начал рассказывать свою собственную историю. То, что произошло со мной. Однажды я уже был готов выложить Терезе всю правду о себе. Тогда Вирасингхе вез нас в горы, и только случайность остановила меня от признания.
Сейчас обстановка была другой. Мы были в замкнутом пространстве, а поезд мчал куда-то вперед: ни остановиться, ни выпрыгнуть. Весь мир уменьшился до пространства вагонного купе, а у меня был благородный слушатель, чьи глаза поблескивали в сгущающихся сумерках. Вот я во всем и признался.
— Невероятно! — сказала Тереза. — Но он бы не смог выжить!
— Кто он? — не понял я.
— Ну, этот…, - стала объяснять мне журналистка. — Тот, чья душа переселилась в прошлое.
Тут до меня дошло, что Тереза восприняла мое признание, как очередной фантастический рассказ, которыми я потчевал ее в последнее время. Я не стал ее разубеждать.
«Почему так?» — думал я потом, сидя уже в своем купе. — «Почему Вера сразу и безоговорочно поверила мне? Не приняла мои слова за чудную выдумку? И почему умная и образованная Тереза все восприняла, как сказку?»
Почему да как? Гадать смысла не было. Разные люди видят мир по-своему, и по-разному в их головах отражаются чужие слова. Вера была такой. Тереза — такая, и она никогда не станет другой.
Сцена 42
Париж меня поразил, как, наверное, и Терезу, если судить по ее восторженному лицу. Поразил с самого начала, с самого вокзала, куда мы прибыли ранним утром. Поезд остановился. Мы вышли на перрон и обнаружили себя, словно в утробе какого-то железно-стеклянного чудовища. А всему виной крыша в форме арки: стекло в железных рамках — взметнувшаяся ввысь между двух длинных, как сам перрон, трехэтажных зданий. И такой же железно-стеклянный фасад, на котором располагались огромные часы. В момент нашего выхода на перрон стрелки этих часов отмерили ровно час и гулко бухнули, заставив нас с Терезой вздрогнуть.
