Пропускаю мимо ушей последнюю часть её реплики.
— Нет уж, спасибо, дорогая подружка. На случай, если ты забыла: у нас с тобой на сегодня были другие планы. У нас планы на этот день существуют уже последние лет этак сто.
— Ну что ж, жизнь меняется! — Она поворачивается ко мне спиной, но у меня такое чувство, будто на самом деле мне хорошенько врезали под дых.
— Отлично.
В горле застревает комок, ещё немного — и разревусь. Бросаюсь к кровати и принимаюсь сгребать обратно в сумку всякую дрянь, выпавшую из неё и усеявшую всё покрывало: какие-то бумажки, фантики от жевательной резинки, монетки, авторучки...
— Иди куда хочешь, делай, что хочешь. Мне до лампочки.
Наверно, Ханна чувствует себя виноватой — когда она заговаривает, её голос звучит мягче:
— Нет, правда, Лина... Подумай — может, придёшь? Ничего страшного не случится, обещаю!
— Этого ты не можешь обещать. — Глубоко вдыхаю. Вот ещё голос бы не дрожал... — Ты не пророчица, всего не предугадаешь.
— Но нельзя же жить, как ты — всё время дрожать от страха!
Ну всё. Достала. Во мне вскипает что-то дремуче-чёрное, я оборачиваюсь и налетаю на неё, как разъярённая фурия:
— Ещё бы мне не дрожать! Я боюсь, боюсь, боюсь! И правильно делаю, что боюсь! А ты такая храбрая, потому что у тебя не жизнь, а сказка, и семья у тебя что надо, и всё у тебя как надо, здорово, отлично, полный балдёж! Ты не знаешь и не понимаешь!..
— Полный балдёж, да? Ты думаешь, что у меня не жизнь, а сказка, да? — тихо и яростно говорит она.
Мне хочется убежать от неё, но я заставляю себя оставаться на месте.
— Да, думаю!
Она снова издаёт свой лающий смешок.
— Думаешь, что в этом всё дело, да? — Она широко раскидывает руки, словно обнимая комнату, дом и весь остальной мир. — Думаешь, что всего этого достаточно для счастья?
От её вопроса я взвиваюсь:
— А что ещё нужно?
— Да всё, Лина! Понимаешь — всё! — Она встряхивает головой. — Слушай, я не собираюсь извиняться. Знаю — у тебя есть причины бояться всего на свете. То, что случилось с твоей мамой — ужасно...
— Вот только мою маму сюда не вмешивай! — шиплю я. Всё моё тело — как тугой комок наэлектризованных нервов.
— Но не можешь же ты постоянно винить во всём свою мать! Она умерла больше десяти лет назад!
Я в таком бешенстве, что в глазах темнеет, ничего не соображаю — мозги заносит, как машину на льду, и они бьются о слова «страх», «винить», «не забывай», «мама», «я люблю тебя»... А Ханна-то, оказывается, змея! Долго же она ждала, чтобы высказаться! Сначала проникла в моё самое потайное нутро, нашла самую уязвимую и болезненную точку и укусила...
Наконец, ко мне пришли слова, и я их выплюнула:
— Пошла ты на хер!
Она взмахивает руками:
— Слушай, Лина, я только хочу сказать — забудь о прошлом! Ты же совсем не такая, как она, и с тобой не случится того, что случилось с ней! Характер у тебя не тот! Нет у тебя нужной затравки.
— Пошла ты на хер!
Она, видно, старается смягчить ситуацию, но я не слушаю, меня несёт и слова катятся сами собой, громоздясь друг на друга, сминая друг друга; а мне бы хотелось, чтобы вместо слов были ощутимые, веские удары, и я бы всадила их все прямо ей в морду — «чвак-чвак-чвак»:
— Ты ни фига не знаешь о моей маме! И обо мне ты тоже ни фига не знаешь! Ты вообще ни о чём не имеешь ни малейшего понятия!
Она протягивает ко мне руки:
— Лина!..
— Не трогай меня!
Я отшатываюсь от неё, сгребаю в охапку сумку и кидаюсь к двери, по дороге ударяясь о стол. Перед глазами всё плывёт, перила лестницы видны, как в тумане. Ноги заплетаются, я, едва не падая, скатываюсь по ступенькам, ощупью нахожу входную дверь. Кажется, Ханна что-то кричит мне вслед, но в ушах стоит звон, в голове словно набат бьёт, и всё теряется в этом шуме. Солнечный свет — белый, яркий, ослепительный; под пальцами — обжигающе холодное железо — калитка; а там — улица, запахи океана и бензина... Что-то завывает, всё громче и громче. Вой распадается на отдельные пронзительные звуки: бип-биип-бииип!
Голова сразу же проясняется. Оказывается, я торчу прямо посреди мостовой! Еле успеваю отпрыгнуть, спасшись чуть ли не из-под колёс полицейской машины — завывая клаксоном, она проносится мимо, обдаёт меня фонтаном пыли и газа, и я стою, задыхаясь, и пытаюсь откашляться. Горло саднит уже так невыносимо, что кажется, будто меня выворачивает наизнанку. И когда я, наконец, перестаю сдерживаться, слёзы льются потоком, неся с собой облегчение. Словно ты долго нёс что-то ужасно тяжёлое, и вот оно свалилось. Начав плакать, я уже не могу остановиться, и всю дорогу домой только и знаю, что возить ладонью по лицу и размазывать слёзы. Ну, хотя бы вижу, куда бреду. Утешаю себя тем, что всего каких-то пару месяцев — и весь этот кошмар будет казаться пустяком. Всё останется позади, начнётся новая жизнь, и я буду свободна, как птица в небе.
Вот чего Ханна не понимает, никогда не понимала и вряд ли когда-нибудь поймёт: речь идёт не только о deliria. Кое-кто из нас, счастливчики из счастливчиков, получают возможность возродиться, стать лучше, сильнее. Исцеление значит обретение целостности, достижение совершенства. Бесформенную стальную болванку бросают в огонь, а потом она выходит оттуда — пылающая, раскалённая и готовая стать острым клинком.
Вот чего я хочу, вот чего всегда хотела. Исцелившись, стать новым человеком.
Глава 9
Господь,храни сердца наши в покое,как ты хранишь движение планет по их орбитами остужаешь хаос, их родивший;как воли твоей мощь удерживает звёзды от коллапсаи не даёт воде стать прахом, праху — стать водою,хранишь от столкновений ты планетыи солнцам не даёшь взорваться —Так, Боже, ты храни в покое наши душина вечных их орбитах и не дай имсойти с путей, указанных тобою.
Псалом 21 («Молитвы и упражнения», Книга Тссс)
Этим вечером, даже когда я уже в постели, слова Ханны не выходят у меня из головы: «С тобой не случится того, что случилось с ней! Характер у тебя не тот! Нет у тебя нужной затравки». Конечно, говоря так, она хотела утешить меня, заверить, что со мной всё в порядке, но получилось как раз наоборот. Непонятно почему, но эти слова глубоко обидели меня. В груди болит, словно там ворочается что-то тяжёлое и острое.
Есть и ещё кое-что, чего Ханна не понимает: думы о Болезни, беспокойство и страх при мысли о том, что я, возможно, унаследовала предрасположенность к ней — это всё, что осталось мне от мамы. Болезнь — наше связующее звено.
