Узнаю… уже почти… так близко… руку протянуть… в руке огонь, холодный, синий, сладкий… нет, нет… понять… совершенствоваться… Нет! Стой! Я ведь держалась, я могла не думать, я рисовала по-другому… почему сегодня, почему сейчас?! Вита, помоги мне… нет! нельзя, чтобы она увидела… она никогда больше мне не поверит… убежать… что с ней?! наплевать, она только мешает! мешает, не дает понять… рука горит… увидеть, увидеть… нет, я не хочу… как тянет… за что держаться?! Думай, осмысливай, напротив тебя человек, он порочен, как и все, загляни в него, пустись в путь, в твоей сумке карандаш и бумага… ты взойдешь на великую вершину, доселе никем не познанную, ты уже поднялась много выше, чем я…
Наташа не сразу осознала, что в ее собственные мысли вдруг влились чужие, словно в голове зазвучал голос, спокойный, терпеливый и властный, полный темной нежности, а осознав, едва не вскочила в ужасе. С огромным трудом она заставила себя сидеть смирно. Ее пальцы прекратили свой судорожный танец и вцепились в скамейку.
Галлюцинации, у меня галлюцинации, я схожу с ума, просто галлюцинации, невозможно…
Невозможно то насилие, что ты производишь над собой, и больно сознавать сие сейчас, когда мы так близки друг к другу, большей близости и желать нельзя. Необъятный ужас ты вселяешь в мое сердце.
Беззвучный голос заполнял сознание, растворяя в себе ее собственные мысли, как будто… как будто ее не существовало.
— У тебя нет сердца! И тебя тоже нет! — прошептала Наташа, опустив голову. — Я тебя не слышу! Я — не ты!
Но я — ты. Я есть ты, я есть суть тебя. Нельзя отринуть собственную суть, ангел мой. Ты должна продолжить свой труд и свое познание, ты рождена для сего. Тебе дано больше, чем было дано мне, и много больше ты сможешь сделать. Оглянись на этот мир — разве курится в нем фимиам на алтарях добродетели?
— Я тебя не слышу! — Наташа едва не сорвалась на крик, и сидевший напротив человек на мгновение опустил газету и удивленно посмотрел на нее. Она отвернулась, пытаясь успокоиться. Ее трясло. Неволин не мог говорить с ней. Это невозможно. Сон, дурной сон, и скоро она проснется…
— Что ты сказала? — сонно пробормотала Вита рядом с ней, но не повернулась.
Жажда… жажда… хочу!
Тебя нет! Ты умер! Тысяча семьсот девяносто четвертый год! Я помню! Тысяча семьсот девяносто четвертый год! Ты сгорел! Твой пепел и кости давно стали землей! Ты сгорел!
Но души не горят, милая. Равно как и пороки. Non omnis moriar[2].
Я тебя перенесла!
Пропустив сквозь себя. Келет нельзя обмануть. Они всегда находят дорогу. И теперь мы едины, и чтобы увидеть себя, тебе даже не нужно искать зеркало. Достаточно лишь обратиться к своему сознанию, и ты узреешь все. Я так не мог. Ты можешь увидеть меня и сейчас, если пожелаешь.
Ты не Неволин! Ты остаток! Вы все остатки!
Пусть так, если это приносит тебе успокоение. Но мы смешаны с тобою навечно. Не противься себе. Работай. Ты уже начала полотно. Эта женщина рядом с тобой, порочная сатанинская шлюха, не дает тебе жить. Ей должно умереть иначе цепь, на которую она тебя посадила, не исчезнет никогда. Убей ее, ты ведь уже себя для сего приготовила. Никто не узнает.
Наташа дернулась, и бутылка громко стукнула о скамейку. Это было правдой. Еще до «тренировок», в один из тех безумных дней, когда она проваливалась внутрь себя и бродила там в темноте, которая постепенно начала расступаться перед ней. Она не могла думать ни о чем, кроме этой темноты. А Вита мешала ей, постоянно одергивала, язвила, не давая сосредоточиться. В такие моменты Наташе хотелось, чтобы Виты никогда не существовало, а приходя в себя, с ужасом спрашивала, как ей могла прийти в голову такая мысль. Но она приходила — и часто. В ее сумке лежал запас снотворного, который она сделала еще в Симферополе, — жалкая трусливая попытка избавится от снов. Вита много пьет — она даже не заметит, что в стакане не только водка и сок. Просто заснет — это совсем не больно. К счастью, дальше мыслей дело ни разу не зашло, а в последнее время все стало так хорошо, почти всегда… даже не возникало желания спрятаться в ванной. Вита пряталась там, чтобы выплакаться — Наташа знала это точно, сама же она уходила в ванную, чтобы остаться наедине со своей темнотой. Несколько раз Наташа порывалась выбросить таблетки, но так этого и не сделала.
Это вы меня заставляли!
Мы есть ты, и это твоя воля. Бродя в своей душе, ты дала нам силу. Скоро ты сможешь дать нам и жизнь…
Наташа воровато глянула в сторону Виты — не поняла ли та еще, что происходит, но Вита, казалось, спала, и вдруг Наташу захлестнула дикая ненависть к сидящему рядом с ней человеку. Ей захотелось вскочить и сомкнуть пальцы на шее этой мерзавки и давить — давить до тех пор, пока из нее не выйдет вся жизнь, пока она не исчезнет — мерзавка, которая посмела распоряжаться… Наташа сжала зубы и отвернулась, понимая, что ненависть эта не ее, чужая. Она закрыла глаза и попыталась представить себя гигантским водяным валом, с ревом несущимся на…
Не смей! Не смей! Ты не можешь…
узкую полоску асфальта, где пульсирует кoшмар из снов — радужная, переливающаяся масса, в центре которой то вздувается, то опадает, то покрывается рябью чернобородое, раскосое лицо с раззявленным в хохоте ртом.
…ничего сделать!
Онa обрела объем, мощь и цвет — главное — цвет, сине-зеленую теплую силу. Вaл обрушился на дорогу, растекся над ней, и крики и хохот оборвались, погребенные под ее сознанием. Изнутри, из-под толщи «воды» долетел тонкий агонизирующий вопль, и все затихло — слышался только легкий плеск вернувшихся мыслей.
Надолго ли?
Наташа скривилась, и ее пальцы снова затанцевали по доскам. Голос умолк, но ни руке, ни мозгу, ни глазам он и не был нужен. Они жаждали работы — безумно, страстно. По пальцам бегали ледяные иглы, в мозгу бился холодный огонь.
Сейчас все пройдет, сейчас… всегда получалось, просто припадок, я справлюсь, справлюсь… сейчас… только не смотри на меня, не смотри пока…
Постепенно она начала дышать ровнее, пальцы стали двигаться медленнее, словно засыпая. Огонь угасал. Наташа откинулась на спинку скамейки, облизнула пересохшие губы, слегка улыбнулась с легким оттенком самодовольства, повернулась и потянулась к Вите.
— Вита, ты…
— Девчонки, времени сколько?
Наташа резко обернулась. Рядом со скамейкой стоял высокий парень с обритой головой, облаченный в кожаную куртку, джинсы и тяжелые ботинки. Маленькие глаза с интересом смотрели на Наташины ноги, челюсти ритмично двигались, не нарушая застывшей на губах недоброй, хитроватой ухмылки. Но Наташа не увидела ни одежды, ни ухмылки, ни лица — она увидела только глаза и дернулась, словно от электрического разряда, подалась навстречу этим глазам, выгнув спину, и, сорвавшись, с облегчением и восторгом нырнула в круглые блестящие зрачки. Бутылка выскользнула из ее пальцев и разбилась, но этого она уже не услышала.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
