Воскресенье
Гольцева разбудил телефон.
Он вскочил и, покачиваясь со сна, ничего не видя, дошлепал до телефона и нашарил трубку.
— Да! — сказал он.
Голос у него был сиплый, во рту першило.
— Юрушка? — сказал дребезжащий голос, и Гольцев узнал отца.
— Здравствуй, — сказал Гольцев, откашливаясь.
— Я тебя не разбудил, нет? Самому-то мне не спится, я уж не знаю, когда рано, когда поздно. Так не разбудил?
— Нет, отец, не разбудил.
— Хорошо тогда, — сказал отец. — А то мне самому-то… понимаешь… Ты где, сынок, пропадал? Вчера с вечеру звоню-звоню — все твой номер молчит. Ровно утоп.
Гольцев вспомнил — сам он вчера выключил телефон, когда все собрались, чтобы никто больше не звонил.
— Не было меня, отец. Только что из командировки. Едва вот вошел. Ключ еще в руках — ты звонишь.
— Это ниче. Это ниче, — засмеялся старик. — С ходу я тебя, значит, горяченького, так и в печь посажу. — Он захлебнулся воздухом и закашлялся. — Мать… пироги напекли… Приходи… Я ел — два попробовал. Вку-усные. Ешь да ешь, знай в сметану макай. Ей-богу, сынок, вкусные — пальчики оближешь.
Гольцев подтащил с кухни табурет и сел, привалившись к стене. Разговор обещал быть долгим.
Он представил себе, как отец выбегает из дому в одной безрукавой стеганой толстовке, семенит от подъезда до угла, заворачивает, оттягивает тугую дверь автомата и протискивается внутрь. Еще вчера они с матерью договорились испечь пирогов для Юрушки — стародавних, из детства, таких, какие он любил: с мелко нарезанным картофелем, с яйцом, с мясом и, конечно, с творогом; и вот сегодня с утра мать принялась возиться у плиты, и когда дело подошло к концу, старик выскочил на улицу и заспешил к автомату — вчера не застал, не дай бог, как не будет сегодня…
— Юрушка, — сказал отец. — Ты что молчишь? Ты слышишь? Я говорю, давай с корабля на бал — пироги горяченькие.
— Так я только с поезда, — сказал Гольцев. — Вот только вот, представляешь? Еще не разделся…
— Ну так что? — Отец там, в автоматной будке, бодрился и кричал веселым, молодецким голосом. — Что такого? Отдохнешь немного, руки в ноги — и пошел.
— Отец, я только что приехал — дел невпроворот.
— Ну-ну. Молчу. Молчу. — Отец и в самом деле замолчал, остались одни шумы — шорох, потрескивание, какое-то поскрипывание, будто кто тер друг о дружку металлические проволочки.
— Ты только не обижайся, отец.
Отец не ответил.
Гольцев услышал, как там, далеко, на другом конце города, забарабанили в окно, потом заскрипело — очевидно, открыли дверь, — и женский голос закричал невнятное что-то.
— Сейчас, сейчас, — сказал отец. — Одну минуточку, сейчас. Юрушка, требуют тут меня… Может, ты завтра или еще, как у тебя получится, забежишь?
— Да, — сказал Гольцев. — Да. Забегу.
Он повесил трубку. Было уже светло, часы на подоконнике показывали семь часов.
Гольцев вспомнил, что сейчас они зазвонят — Горе к восьми на работу, в воскресенье у нее пересменка. Он доплелся до окна и нажал кнопку будильника.
Дворник возила метлой по мокрому, в глазках луж после ночного дождя асфальту. Метла визжала, будто жестяная. Тень дома достигала противоположной стороны улицы, лежала на асфальте тротуара, и только верхушки деревьев желто светились.
Гольцев открыл форточку. Бабье лето кончилось. Было холодно и мозгло, сырой воздух горчил — начали преть на газонах палые листья.
Он вспомнил: ровно неделю назад так же вот он стоял и смотрел на улицу, и так же было тихо и спокойно, лишь профырчал автомобиль да прошло несколько домохозяек. Много чего было в этой неделе. В общем, как обычно — и много, и мало. Обычная получилась неделя, самая нормальная, такая же, как и предыдущая, и как следующая будет; разве что был тогда понедельник, и вышел он тяжелым. Зато сегодня — воскресенье, что хочешь делай, хочешь — спи, хочешь — в ванне сиди…
Только одно его что-то смущало. Ч т о — он не мог понять, но что-то смущало.
Пора было будить Гору.
Гольцев повернулся — и понял: соседский матрас — серая плотная холстина, набитая ватой, — лежал на полу, лишь на этот раз был застелен простыней. Гольцев и вскочил с матраса, когда зазвонил телефон, но вскочил, еще не стряхнув с себя окончательно сон, и не обратил внимания, не разобрал, что спал на матрасе.
Стол был придвинут к самому окну, смятый лист бумаги лежал на нем, среди вилок, тарелок и ложек, и рядом — авиаконверт, голубой, с полосчатой красно-синей каймой. Гольцев вспомнил, как стал вдруг кричать, куда дели Верино письмо, куда его спрятали, но никого уже не осталось — одна лишь Гора, — тогда он вышел в коридор, стал зачем-то надевать плащ — и в кармане зашелестело.
Он прочитал письмо тут же, в прихожей, открыл соседскую комнату и вытащил матрас…
Гольцев положил листок на подоконник, расправил его, подумал — и разорвал на две части, сложил их и снова разорвал, и так рвал, пока рвалось, потом выбросил в форточку. Белые клочья разлетелись, столб воздуха закружил и стал переворачивать их, и они медленно пошли к земле, словно огромные снежные хлопья.
Гольцев подошел к дивану, сел на него и потряс Гору за плечо.
Она открыла глаза, сонно сощурилась, закрыла их и снова открыла, зевнула и, вновь сощурившись, уже почти проснувшись, сказала, усмехаясь:
— Как спалось на матрасе?
— Ничего.
Гольцев наклонился над Горой и взял ее за плечо.
— Все, в последний раз. В последний раз это было. Больше — все.
Гора потянулась и села на диване.
— Собираться надо. Пропади она пропадом, эта парикмахерская…
И все тронулось, все сдвинулось с места — день был начат, неделя была начата, все начиналось заново…
1967—1968 гг.
ГАЗИФИКАЦИЯ
ПОДРУГИ
1
Слухи о том, что нынче будут проводить газ, возникли весной. Будто уже принято решение, отпущены деньги, — вот только кончится грязь.
Но грязь высохла, из земли, из почек полезла молодая зелень, заматерела, переходя в лето, и лето тоже минуло, отдарившись всеми своими плодами, которые могло и успело дать, а никто никакого газа проводить не думал, и толки о нем завяли.
И тут, когда снова все развезло, под ногами хлюпало и чавкало, деревья снова сделались голы и черны, лишь трава еще мертво зеленела, ожидая снега, чтобы сопреть под ним, по поселку в местах скопления народа — на дверях обоих продовольственных магазинов, на дверях поссовета, на электрическом столбе возле клуба и подле расписания движения поездов на станции — появились вырванные из тетради листки с объявлением, что в ближайшее воскресенье, в одиннадцать ноль-ноль, в клубе состоится организационное собрание членов-пайщиков газификационного кооператива «Синий огонек», прием заявлений от желающих — перед началом собрания.
Весть о собрании принесла Павле Поликарповне Фрося с Лесной, тридцать два, придя просить ее посмотреть заболевшего внучонка.
— Какой кооператив, Фрося? — строго спросила Алевтина Евграфьевна, будто это Фрося была ответственна за то, что в объявлении говорилось так, а не по-другому. — Что, лавочку какую-то частную устраивать будут? Газ — дело государственное.
— Да вот, что прочитала, то сказала, — виноватясь, ответила Фрося. — А слухи-то — будто за свои, вообще, деньги проводить будем, да.
— Странно что-то, — с этою же всё отчитывающей строгостью произнесла Алевтина Евграфьевна. — Газ — дело государственное, не может такого быть, чтобы частную лавочку из этого делать.
— Ну да ты что на нее, — укорачивая приятельницу, с улыбкой погладила Алевтину Евграфьевну по плечу Павла Поликарповна. — Что прочитала, то и сказала, что еще тебе. Узнаем в воскресенье. — И спросила Фросю: — А из амбулатории врач была?
— Была, — сказала Фрося. — Да только что она… наорала только, навыписывала — а и не глянула толком. Мы уж вам верим, Павла-ликарповна, — с льстиво-подкупающей улыбкой проговорила она. — Уж вы и нас, и детей наших… так мы уж вам верим. Она его и не послушала толком, а температура-то сорок, ну как воспаление легких…
— Приду, Фрося, — сказала Павла Поликарповна. — Ты беги, не жди, я пока соберусь… Я уж не та сейчас, не могу, как прежде. Потихоньку да полегоньку.
— Ну, придете, главное. Будем ждать, — обрадованно отозвалась Фрося, вышелестела с кухни к порогу, натянула на ноги оставленные там кирзачи и уже с грохотом притопнула ими. — А скоро, нет? — спросила она, открыв дверь в сени и грохотнув за порог.
— Да сейчас прямо, сейчас, — успокоила ее Павла Поликарповна. — Соберусь только.
— Ну, ага, — сказала Фрося, топчась за порогом в дверях. — Побегу, скажу своей…
