— Вы что, имеете к этому какое-то отношение? — резко спросила она.
— Я? — Брови его поднялись в насмешливом удивлении. — Вам бы следовало лучше меня знать. Я не разъезжаю по свету, направо и налево творя добро — без крайней необходимости.
В тот вечер она продала Эшли обе лесопилки. Она ничего на этом не прогадала, ибо Эшли не принял ее предложения и купил их по самой высокой цене, какую ей когда-либо предлагали. Когда бумаги были подписаны и лесопилки навсегда ушли из ее рук, а Мелани подавала Эшли и Ретту рюмки с вином, чтобы отпраздновать это событие, Скарлетт почувствовала себя обездоленной, словно продала одного из детей.
Лесопилки были ее любимым детищем, ее гордостью, плодом труда ее маленьких цепких рук. Она начала с небольшой лесопилки в те черные дни, когда Атланта только поднималась из пепла и развалин и не было спасения от нужды. Скарлетт сражалась, интриговала, оберегая свои лесопилки в те мрачные времена, когда янки грозили все конфисковать, когда денег было мало, а ловких людей расстреливали. И вот у Атланты стали зарубцовываться раны, повсюду росли дома, и в город каждый день стекались пришельцы, а у Скарлетт было две отличные лесопилки, два лесных склада, несколько десятков мулов и команды каторжников, работавшие за сущую ерунду. Теперь, прощаясь со всем этим, она как бы навеки запирала дверь, за которой оставалась та часть ее жизни, когда было много горечи и забот, но она вспоминала эти годы с тоской и удовлетворением.
Она ведь создала целое дело, а теперь продала его, и ее угнетала уверенность в том, что если ее не будет у кормила, Эшли все потеряет — все, что ей стоило таких трудов создать. Эшли всем верит и до сих пор не может отличить доску два на четыре от доски шесть на восемь. А теперь она уже не сможет помочь ему своими советами — и только потому, что Ретт изволил сказать Эшли, как она-де любит верховодить.
«О, черт бы подрал этого Ретта», — подумала она и, наблюдая за ним, все больше убеждалась, что вся эта затея исходит от него. Как это произошло и почему — она не знала. Он в эту минуту беседовал с Эшли, и одно его замечание заставило ее насторожиться.
— Я полагаю, вы тотчас откажетесь от каторжников, — говорил он.
Откажется от каторжников? Почему, собственно, надо от них отказываться? Ретт прекрасно знал, что лесопилки приносили такие большие доходы только потому, что она пользовалась дешевым трудом каторжников. И почему это Ретт уверен, что Эшли будет поступать именно так, а не иначе? Что он знает о нем?
— Да, я тотчас отправлю их назад, — ответил Эшли, стараясь не смотреть на потрясенную Скарлетт.
— Вы что, потеряли рассудок? — воскликнула она. — Вам же не вернут денег, которые заплачены за них по договору, да и кого вы сумеете потом нанять?
— Вольных негров, — сказал Эшли.
— Вольных негров! Чепуха! Вы же знаете, сколько вам придется им платить, а кроме того, вы посадите себе на шею янки, которые будут ежеминутно проверять, кормите ли вы их курицей три раза в день и спят ли они под стеганым одеялом. Если же какому-нибудь лентяю вы дадите кнута, чтобы его подогнать, янки так разорутся, что их будет слышно в Далтоне, а вы очутитесь в тюрьме. Да ведь каторжники — единственные…
Мелани сидела, уставив взгляд в сплетенные на коленях руки. Вид у Эшли был несчастный, но решительный. Какое-то время он молчал, потом глаза его встретились с глазами Ретта, и он увидел в них понимание и поощрение — Скарлетт это заметила.
— Я не буду пользоваться трудом каторжников, Скарлетт, — спокойно сказал Эшли.
— Ну, скажу я вам, сэр! — Скарлетт даже задохнулась. — А почему нет? Или вы что, боитесь, что люди станут говорить о вас так же, как говорят обо мне?
Эшли поднял голову.
— Я не боюсь того, что скажут люди, если я поступаю как надо. А я всегда считал, что пользоваться трудом каторжников — не надо.
— Но почему…
— Я не могу наживать деньги на принудительном труде и несчастье других…
— Но у вас же были рабы!
— Они жили вполне пристойно. А кроме того, после смерти отца я бы всех их освободил, но война освободила их раньше. А каторжники — это совсем другое дело, Скарлетт. Сама система их найма дает немало возможностей для надругательства над ними. Вы, возможно, этого не знаете, а я знаю. Я прекрасно знаю, что Джонни Гэллегер по крайней мере одного человека в лагере убил. А может быть, и больше — кто станет волноваться по поводу того, что одним каторжником стало меньше? Джонни говорит, что тот человек был убит при попытке к бегству, но я слышал другое. И я знаю, что он заставляет работать больных людей. Можете называть это суеверием, но я не убежден, что деньги, нажитые на страданиях, могут принести счастье.
— Чтоб вам пропасть! Вы что же, хотите сказать… господи, Эшли, неужели вы купились на эти разглагольствования преподобного Уоллеса насчет грязных денег?
— Мне не надо было покупаться. Я был убежден в этом задолго до того, как Уоллес начал произносить свои проповеди.
— Тогда, значит, вы считаете, что все мои деньги — грязные? — воскликнула Скарлетт, начиная злиться. — Потому что на меня работали каторжники, и у меня есть салун, и…
Она вдруг умолкла. Вид у обоих Уилксов был смущенный, а Ретт широко улыбался. «Черт бы его подрал, — в пылу гнева подумала Скарлетт. — Он, как и Эшли, считает, что я опять суюсь не в свои дела. Так бы взяла и стукнула их головами, чтобы лбы затрещали!..» Она постаралась проглотить свой гнев и принять вид оскорбленного достоинства, но это ей не слишком удалось.
— В общем-то меня ведь это не касается, — промолвила она.
— Скарлетт, только не считайте, что я осуждаю вас! Ничего подобного! Просто мы по-разному смотрим на многое, и то, что хорошо для вас, может быть совсем не хорошо для меня.
Ей вдруг захотелось остаться с ним наедине, отчаянно захотелось, чтобы Ретт и Мелани были на другом конце света, и тогда она могла бы крикнуть ему: «Но я хочу смотреть на все так же, как ты! Скажи мне только — как, чтобы я поняла и стала такой же!»
Но в присутствии Мелани, которую от огорчения била дрожь, и Ретта, стоявшего, прислонясь к стене, и с усмешкой глядевшего на нее, она могла лишь сказать как можно более холодно, оскорбленным тоном:
— Конечно, это ваше дело, Эшли, и я и не помышляю учить вас, как и что делать. Но я все же должна сказать, что не понимаю вашей позиции и ваших суждений.
Ах, если бы они были одни и она не была вынуждена говорить с ним так холодно, произносить эти слова, которые огорчали его!
— Я обидел вас, Скарлетт, хотя вовсе этого не хотел. Поверьте и простите меня. В том, что я сказал, нет ничего непонятного. Просто я действительно верю, что деньги, нажитые определенным путем, редко приносят счастье.
— Но вы не правы! — воскликнула она, не в силах больше сдерживаться. — Посмотрите на меня! Вы же знаете, откуда у меня деньги. И вы знаете, как обстояло дело до того, как они у меня появились! Вы же помните ту зиму в Таре, когда в доме стоял такой холод, и мы резали ковры, чтобы сделать подметки для туфель, и нечего было есть, и мы ломали голову, не зная, где будем брать деньги на обучение Бо и Уэйда! Пом…
— Я все помню, — устало сказал Эшли, — но я предпочел бы это забыть.
— Ну, вы едва ли можете сказать, что кто-либо из нас был тогда счастлив, верно? А посмотрите на нас сейчас! У вас милый дом и хорошее будущее. А есть ли у кого-нибудь более красивый дом, чем у меня, или более нарядные платья, или лучшие лошади? Ни у кого нет такого стола, как у меня, никто не устраивает лучших приемов, и у моих детей есть все, что они хотят. Ну, а откуда я взяла деньги, чтобы все это стало возможным? Сорвала с дерева? Нет, сэр! Каторжники и арендная плата с салуна, и…
— Не забудьте про того убитого янки, — вставил Ретт. — Ведь это с него все началось.
Скарлетт стремительно повернулась к нему, резкие слова уже готовы были сорваться у нее с языка.
— И эти деньги сделали вас очень, очень счастливой, верно, дорогая? — спросил он этаким сладким, ядовитым тоном.
Скарлетт поперхнулась, открыла было рот, быстро оглядела всех троих. Мелани чуть не плакала от неловкости, Эшли вдруг помрачнел и замкнулся, а Ретт наблюдал за ней поверх своей сигары и явно забавлялся. Она хотела было крикнуть: «Ну конечно же, они сделали меня счастливой!»
Но почему-то не смогла этого произнести.
Глава LVIII
Скарлетт заметила, что после ее болезни Ретт изменился, но не была уверена, нравится ли ей то, что с ним произошло. Он стал воздержан в выпивке, спокоен и всегда чем-то озабочен. Он чаще ужинал теперь дома, добрее относился к слугам, больше уделял внимания Уэйду и Элле. Он никогда не вспоминал прошлое, даже если это было что-то приятное, и, казалось, молча запрещал и Скарлетт касаться этого в разговоре. Скарлетт вела себя мирно — от добра добра не ищут, — и жизнь текла довольно гладко — с внешней стороны. Ретт держался безразлично-вежливого тона, который принял в отношении ее, когда она начала выздоравливать, не говорил ей колкостей, мягко растягивая слова, и не ранил своим сарказмом.
